Наступила пауза, никому не хотелось нарушать наплывшей на зал тишины. Собрание остановилось. Зашло в тупик и остановилось. Было желание подумать, поразмышлять, а не говорить, не высказываться, хотя у каждого, пожалуй, было что сказать, и, может быть, что-то важное, дельное. Пауза становилась затяжной, того и гляди все встанут и тихо покинут зал. Тогда на трибуну взошел директор. Постоял. У него тоже не было большого желания нарушать молчание. Но надо! Иначе что же записать в протокол? На него смотрели из зала с неприязненным равнодушием. Петр Степанович взял себя в руки и очень лестно сказал несколько слов о выступлении Шинкаревой; потом монотонно, все как-то поверху, заговорил о предстоящих задачах театра, призвал всех «Вперед!», а в конце, повысив голос, вдруг снова вернулся к выступлению Шинкаревой:
— И все же, уважаемая Ксения Анатольевна, красок сгущать не надо. Подкупающее обаяние — это хорошо. Но убедительно говорить, знаете, не всегда означает — говорить правильно. Это касается и товарища Уфиркина. Не надо сгущать красок. Подумаем, конечно… Хотя существует реальная почва. У нас строгие лимиты. Надо глубже знать сложную структуру театра и те приводные ремни, которые двигают все его составные части.
Могилевская передала директору записки, поступившие в президиум. Петр Степанович разложил их на трибуне, бегло прочитал.
— Вот, к примеру. — Петр Степанович взял одну наобум. — «У нас в репертуаре девять названий. Два из них делают сборы, а на семь спектаклей билеты продают в нагрузку. То эстрадная певица нас выручает, то цирк. Разве не стыдно?» Что же, товарищи, упрек серьезный, но дирекция вынуждена идти на такие меры. Вы должны создавать такой репертуар, чтобы он делал полные сборы. — Петр Степанович взял еще одну записку, прочел: — «Главному режиссеру. Почему, как только вы пришли в театр, отменилась должность заведующего труппой? Испугались, что завтруппой окажется авторитетнее главрежа?»
Главный режиссер помертвел. Казалось, и перстень на его пальце утратил эффектный блеск. Придя в себя, главный режиссер тоном вежливого официанта ответил:
— Должность заведующего труппой не положена по штату. Эту должность придумали в Художественном театре.
Послышались реплики: «И очень хорошо придумали», «Виктор Иванович Валдаев прекрасно с нею справлялся».
— Не спорю. Но у каждого руководителя свой метод, свои взгляды. На мой взгляд, двуначалие в труппе приводит к размежеванию самой труппы.
И снова из зала:
— Это при вас произошло размежевание, раньше был сплоченный коллектив.
Прошло совсем немного времени, и Ксения Шинкарева стала чувствовать последствия своего выступления. Не раз всплывал в памяти шепот Стругацкого: «Вы перешли дорогу на красный свет».
Шинкареву начали давить. Незаметно, потихоньку, мягко, но со всех сторон. В новом распределении она получила роль во втором составе и далеко не ведущую, в списке членов художественного совета перестала числиться ее фамилия, хотя, как комсорг, она автоматически считалась членом совета. В вывешенном приказе на прибавку актерам оклада за творческий рост Шинкарева в этот раз могла порадоваться только за других. Петр Степанович, встретив ее в коридоре, ласково, дружелюбно так, сказал:
— Ксюша, пусть эта прибавка вас не волнует. Вы-то сможете понять, что она преследует чисто поощрительную цель, а вас поощряют и без того довольно щедро. Вы меня понимаете?
Ксюша его не поняла, но своей милой, неподдельной улыбкой, бодрым и неунывающим видом показала Петру Степановичу, что он зря старается вроде бы ее успокоить, подбодрить. Ксюша не чувствовала себя ущемленной, она занималась любимым делом, и тут ее ущемить никто на свете не мог.
Но всплывали мелочи предшествующих пожару дней, и напрашивался вывод: решение министерской комиссии, выходит, составлялось не на голом песке. И она, Шинкарева, как комсорг, коммунист, член коллектива, мало сделала для спасения театра. Выявить недостатки — только полдела, их надо искоренять! Громче бить тревогу. В набат, во все колокола. Словами пожара не затушить. А театр горел, на их глазах горел. Все видели, все волновались, тужили. И тужили, наблюдая, как он горит, а рук не приложили. Никто как следует рук не приложил во спасение театра. Уфиркин правильно сказал: директора приходят и уходят — актеры остаются.