Достала платок и уткнулась в него. Могилевская заботливо наклонилась над ней, поднесла флакончик.
— Успокойтесь, голубушка, не надо так.
Взволнованная горестным видом Лидии Николаевны, она не сдержалась и дрожащим, срывающимся голосом исторгла:
— Товарищи, да что же это такое? А? Давайте, в конце концов, обратимся с письмом в ВЦСПС, в Театральное общество. Ходить надо, просить, доказывать. Под лежачий камень вода не побежит.
— Прежде, чем просить, — встал Лежнев, — надо, во-первых, знать, о чем просить, а во-вторых, не надо истерик.
Валдаеву стало ясно: страсти хочешь не хочешь, а разгорятся. «Совет в Филях» только начался, а уже слезы. И у мамонтов нервы сдают. Красновидов сидел на диво спокойный, чуть прищуренные глаза были сосредоточены и внимательны. Взглядывал он на Валдаева и, словно улавливая его мысли, еле заметно кивал головой: не волнуйся, мол, за меня, старик, все путем, и я в ажуре. И все же Валдаев чувствовал, как дорого ему давался этот «ажур».
Зато Ангелина Потаповна сидела крайне беспокойно. Глаза ее выражали энергичное желание что-то сказать. Валдаев и это заметил.
— Ангелина Потаповна, — спросил он, — не хотите ли поделиться своими мыслями?
— Нет, Виктор Иванович. — Она даже вздрогнула от неожиданности. — Нет, я не буду. Здесь Олег Борисович, он скажет лучше. — Она вопросительно посмотрела на мужа: — Ты будешь говорить?
— Не знаю. И не тревожь себя понапрасну, не опекай меня.
Красновидов сказал это резко, как он вообще умел говорить. В его голосе никогда не звучали половинчатые, неопределенные ноты. Валдаев знал это качество Красновидова-актера, но сейчас? Что-то его выбивает из колеи, неспроста Валдаев спросил у своего друга, не смущает ли его что-либо. Смущало! В гостях у Валдаева был Томский, первый муж Ангелины. Еще одна непредвиденность, подумал Валдаев. Томский сидел и потягивал со Стругацким мадьярское. Красавец с баками и руками эпикурейца. Дела давно минувших дней, но до сих пор общества с Томским Красновидов избегал. Почему, Валдаев этого не знал, но причина тому — не ревность: Красновидов горд, бескорыстен. И слишком суров к самому себе. Возможно, Томский ему несимпатичен как человек? Да нет, пожалуй, и не это, размышлял Валдаев, Томский просто-напросто ему безразличен, а безразличие для Красновидова — чувство острое, его достаточно, чтобы не идти на контакт с тем, к кому не лежит сердце. Валдаев украдкой разглядывал их и думал: они очень разные. Томский практичен, у него завидное умение приспособиться к любой обстановке. Но он не приспособленец, он мало заботится о выгоде, о накопительстве, он, в сущности, вечный бессребреник, все накопленное моментально транжирит на себя, на друзей, на первых попавшихся знакомых. Ни одной из этих черт не найти у Красновидова. И Томский ревнив. Он до сих пор ревнует Лину, и все об этом в театре знают. Кроме, может быть, одного Красновидова. Да-а, непредвиденность, подумал опять Валдаев.
Желая снять возникшую неловкость, он спросил Шинкареву:
— Ксюша, а не спеть ли нам что-нибудь? Иринка саккомпанирует.
Ксюше было не до песен. Предчувствовало ее сердце, что встреча эта не будет отличаться от тех, которые устраивались молодежью театра. Потрясение от пожара, весть о роспуске труппы не давали ребятам возможности взять себя в руки, встать на объективные позиции. Долгие часы стоял крик, споры доходили до перебранок. Потом, уставшие, приходили в себя, брались за ум и… вновь начинались разноголосица и базар.
Только Ксюшиного, только ее горя никто не замечал. Потому что она его не показывала, словно окна ее души были прикрыты ставенками. Воле и выдержке ее можно было поражаться. Каждому, кто попросит, бросалась помочь. Кто-то слег? Она туда. Кому-то собрать вещи, купить билет на поезд, помочь отвезти багаж на вокзал, она — без звука. Остаться с чьей-то заболевшей матерью на ночь, достать ей лекарства, вызвать врача, «скорую помощь» — и тут Ксюша. У нее своих забот хоть отбавляй. То горевала по театру. Когда его расформировали — горевала по людям. Все ей стали за три года друзьями, она привыкла к ним и жизни без них не знала.
И сейчас вот. Чем же помочь им, этим взрослым, умным, растерявшимся? Лежнев Егор Егорович — уж на что изобретателен и находчив. Всегда все у него с лету, с жару, но, будто давно готовые, рождаются такие неожиданные идеи, от которых, помнит она, студенты приходили, бывало, в изумление: рядом лежит, а вот поди догадайся. А сейчас вон упрятал худое свое сухонькое тело в глубокое кресло, одна голова торчит, поблескивая голым черепом, надулся и молчит.
Стругацкого она старалась не замечать и ничего от него не ждала.