— Отвергнуть можно все, предложить труднее.
Могилевская привычно, как это она всегда делала на собраниях, постучала ложечкой по чашке — колокольчика не было:
— Лина! Дай человеку высказаться.
— Для нового театра, — не слыша возражений, продолжала Ксюша, — нужна и новая платформа. Семен Макарыч ничего такого не предложил, а претендующему на главного режиссера надо было начать именно с этого. Мы получили хороший урок. Обожглись. Теперь дуем и на воду. Лидия Николаевна, Егор Егорыч, Олег Борисович, Павел Савельич, Виктор Иваныч! Вы — ядро театра. Обращаюсь к вам: вы можете перейти от слов к делу? Дать хотя бы шанс, надежду? Ведь больше мы уже не соберемся. Плавать вокруг да около стало просто невмоготу.
В этом с Шинкаревой все молча согласились.
— Виктор Иваныч, — обратился к Валдаеву Красновидов, — позвольте мне слово. — Он попросил слова у Валдаева с явным умыслом: и чтобы подчеркнуть его приоритет в этом обществе как хозяина дома, и чтобы привлечь внимание к тому, что он будет сейчас говорить. В Валдаеве он видел единомышленника, который поймет его и впрямую и в намеке. Виктор Иванович догадливо, с особой проникновенностью ответил:
— Пожалуйста, Олег. Жду твоего слова.
— Вы знаете, — начал Олег, — я все это время после пожара находился, как бы сказать, на особом положении. Бездельничал. Поэтому было о чем подумать на досуге. Признаюсь, до сего дня положение казалось мне не таким уж безвыходным. Сейчас понял: вопрос нашего бытия запутался в клубке пересудов. Это прямая дорога к панике. А в панике решительных поступков не совершить. Ищем виновников, перекладываем наши проблемы на плечи других. Виним кого угодно, только не себя. О важном говорим как-то поверху, вообще. — Он сделал небольшую паузу, подумал и продолжал: — Мне лично больше жалко театр-здание, которое сгорело, а не театр-труппу, которую расформировали. И, прямо скажу, не такое уж это редкое событие, как многие считают, — расформирование труппы. Театры прогорали и раньше, прогорают и теперь. Прогорают в основном по двум причинам: либо из-за нерадивого, бездарного руководителя, либо от плохо сработавшегося, творчески угасшего актерского состава. Нашу беду мы не имеем оснований валить только на нерадивое руководство. Беду мы несли в самих себе. — Голос его густел, видно было, что и волнуясь, мыслью он владеет крепко. — Нас за-да-вил господин Штамп! Штамп, если его не пресечь в зародыше, насмерть отравит любой, самый могучий организм. Это предсказывали и великие — радивые! — руководители. Немирович-Данченко предостерегал от возникших штампов даже МХАТ в пору, когда театр находился в пышном расцвете. Над нами штамп начал властвовать уже с послевоенных лет. За планом, за прибылью и штурмовщиной, в погоне за эффектом и яркостью мы потеряли бдительность к самим себе. Стали ма-сте-рить спектакли, а не творить их. Наше художественное чутье незримо беспощадно притуплялось. И даже самые требовательные актеры больше отдавались инерции «поточности производства», чем заботе о глубоком проникновении в художественную сущность искусства. И вот вам результат. Иного и быть не могло. — Он снова сделал паузу, оценил, как воспринимают сказанное, и вдруг обратился к Шинкаревой: — Да, Ксения Анатольевна, вы правы, потерю понесли актеры. Но они и вины с себя слагать не имеют права. И замечу: чем больше провинность, тем выше, по законам юстиции, и наказание. И если мы собрались сюда на откровенный разговор, то откровенно и надо заявить: это наказание мы должны принять. С тем чтобы должным образом себя оправдать. И окажется, что провиниться легче, чем реабилитироваться. Готовы ли мы пойти на искупление или нет? Это первый вопрос, на который мы ответим сегодня же. А потом можно ставить вопрос о консолидации энтузиастов, решивших не расставаться. Так готовы мы на искупление или нет?
— Попахивает судом, — пустил Стругацкий, невесело ухмыльнувшись.
Ермолина сидела, будто ее исцелили от слепоты.
— Батюшки, да ведь он прав, прав, — трагическим шепотом, поворотясь к Уфиркину, причитала она. — Го-о-споди, подельщица! На театр молилась, а греха не чуяла. Ведь прав. Дурела от успеха, а в себя, в себя не заглянула. Не-ет, актера стегать положено, стегать. А я как лыска без узды. И вот на тебе, хнычу. — Она повернулась к Красновидову: — Что же делать? Делать-то что, Оле-ег? — глаза ее увлажнились. — Сами, выходит, из храма бога вытащили, а теперь…
Красновидова эти причитания угнетали. Именно Ермолину, одну ее, он бы поставил отдельно. Эта актриса никогда не шла на сделку, не давала себе послаблений. Ее труду, жестокой требовательности он поклонялся, она всегда была примером для него, эталоном истинного художника.