Цельноствольная смолистая балка, на которой эта стайка висела, занялась огнем, сопротивлялась, трещала, охваченная пламенем, и вдруг сдалась. Тяжела была стайка, неистов огонь, сломалась вековая дубовая крепь, рухнула звонница, исполнив последний реквием по храму своему, упала, проломив половицы сцены, исковеркав шестерни, полозья поворотного круга, и там, в глубине, отгудев до последнего вздоха, скончалась.
— Олег Борисович, вам плохо? Вставайте, вы же простудитесь. Вот ваша шапка. Пойдемте в сторонку.
Главный режиссер, поддерживая Красновидова, отвел его в сквер, скинул перчаткой снег со скамейки, усадил. Сел рядом. Лицо в саже, белые бороздки слез просыхали, невытертые. Обреченно спросил:
— Как вы думаете? Кто мог? Какая причина?
Красновидов долго не мог понять, к кому обращены эти вопросы.
— Вы меня? — он всматривался в постороннее, незнакомое лицо. — А, это вы…
— Вам плохо? Пойдемте, я провожу вас до дома.
— Я здесь… — ответил Красновидов. Его мутило, тупо болела голова.
— Пойдемте.
— Нет. Я здесь…
— Тогда простите меня. Пойду в милицию, там, видимо, уже приступили. Мужайтесь. — И ушел.
Красновидов не понял и этих слов главрежа. Не понял, кто к чему приступил и за что главрежа надо прощать. Он долго сидел, с трудом выходя из какого-то дремотного оцепенения, заметил, что, невзирая на мороз, идет дождь. Пожарные постепенно притушили огонь, дым смешался с паром и отвратительно вонял.
Ротозеи начали понемногу расходиться.
Красновидов попробовал подняться со скамейки и не смог. Поясница не слушалась.
Светало. Приехала милиция и оцепила пожарище. Громко сигналя, врезалась в толпу «скорая помощь» и увезла Красновидова.
Аккуратно, к десяти часам утра актеры и сотрудники театра явились на репетицию… Стояли группками, поодиночке, смотрели на остовы стен, на груды кирпича и горелых бревен, переговаривались между собой, как на панихиде. Плакали.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Состояние Красновидова внушало тревогу. Неделю метался в горячечном бреду, кричал, что ему выжигают глаза. Он лежал в одиночной палате. К нему никого не пускали.
Узнав о бедствии, постигшем театр, и о болезни мужа, Ангелина Потаповна спешно возвратилась из гастролей. Несколько дней подряд она осаждала кабинет главного врача, но безрезультатно. Отчаявшись, позвонила ему вечером домой:
— Мы не виделись месяц, вы должны понять. Я ничего не буду говорить ни о делах, ни о пожаре, только войду на две минуты. Профессор, это принесет ему облегчение, мы всегда так тяжело расстаемся…
Профессор почувствовал, что остановить ее нет возможности, и сдался:
— Хорошо, на две минуты. Приходите.
Появление Лины в палате не подействовало на Красновидова никак. Когда она села на койку и поцеловала его в лоб — «ох, какой он горячий», — Олег Борисович, уставившись неподвижными глазами в потолок, спросил:
— Ты уже знаешь?
Ангелина Потаповна бросила украдкой взгляд на профессора и быстро проговорила:
— Нет, дорогой, я ничего не знаю, а тебе нужен покой, ты скоро поправишься и будешь молодцом. Я принесла тебе фрукты. Доктор, ему можно фрукты?
Наступила пауза. Тяжелая и напряженная. В уголке правого глаза мужа Ангелина Потаповна увидела слезу.
— Театра нет, — сказал он, мучительно заставляя себя улыбнуться. — Я все видел. Выдающийся спектакль. О-ча-ро-вательное зрелище: огонь, мороз и дождь одновременно. Так не бывает.
Врач осуждающе смотрел на Ангелину Потаповну.
— Олег, я привезла тебе дивные подтяжки. Такие есть только у Валдаева. Ты мне говорил, что тебе тоже хотелось такие.