— Но, это… — Валентин, даже пытался что-то сказать.
— Да, мне плевать. Ну, порыдала, ну проклинала, ну, слушала подруг какой он мудак и что может его приворожили, только легче не становилось. А знаешь почему?
— Почему?
— Что почему? — Она снова сделала глоток. — Налей ещё.
— Ты сказала: «знаешь почему?»
— Почему он на ней женился. У неё отец какой-то там крутой прокурор — взяточник, а у меня отец — алкаш, а мать — малярша. Которые, мне кажется, и не заметили, когда я в Киев смылась. Нет, я, конечно, звонила первое время и деньги высылала, а мне «привет, какая у вас там погода». Нет, конечно, мать меня любила, только у неё ещё двое детей, и куча всего. Мне кажется, моя мать от само́й жизни устала, а я так не хотела. Я жить хотела. — Она отпила колы, потому что хитрый жук Пашка, сидя рядом со мной, перехватил стакан, чтобы уж совсем девку не убить, просто налил ей колы. — А в Киеве, то Оксана уже развернулась, — засмеялась блондинка, дружелюбно потрепав волосы Вали.
— Ну…
— Жизнь была, — махнула он рукой не дав сказать ему и слово. — Потусила по клубам, устроилась танцовщицей. Я же с семи лет в своём Наро-Фоминске на танцы ходила, ну, может, Майей Плесецкой не стала, но осанку держать умела. Вот, это жизнь была. Ты бы видел.
Мне кажется, она даже не осознавала, что чуть больше десяти человек как заворожённые слушают её признание, это ж покруче любого реалити-шоу. Под такие признания Опра Уинфри будет сама рыдать.
— В меня же никто не верил. Я росла гадким утёнком. Чёлка вот такая, — показала она пальцами на бровях. Губ нет, сисек нет, ну да, ноги стройные, талия шикарная. — Почти икнула, но сдержалась. — Меня один меценат, — едва выговорила она с третьей, а то и с четвёртой попытки слово «Меценат», — склеил. Вот, он-то и сделал Оксаночку. И губки, и титьки, и ушки прижали…
— У тебя вроде не накаченные губы. — Наташка брякнула и осеклась.
— Что?
— Ну, как свои.
— Они свои, вот титьки нет, а губы свои.
— Ты же говоришь, сделала. — Развела она руками.
— А ты про это. Нет, я не качала их. Там эту… границу сдвинули. — Прочертила она ногтем почти под носом. — Девки, они заживали месяц, ни есть, ни пить не могла, а тем более трахаться. Меня чуть мой олигарх не бросил. А потом, когда уже увидел, что слепили, его переворачивать стало, прямо наизнанку от ревности выворачивало. Три съёмных квартиры разбомбил. Сам снимал, сам бомбил, сам ремонтировал, ну не сам, а за его счёт, а я только синяки и рубцы заживляла. Как он из меня отбивную, не сделал, не знаю. Наверное, папашина генетика, тому сколько помню, то в глаз кулаком прилетит, то в висок, то в затылок. Только там собутыльники, а меня мужик мой мутузил. Я с этим му… мужчиной восемь жизней потеряла точно, когда поняла, что ещё чуть-чуть и прихлопнет, собралась бежать. Так, его братки, приличные такие, в чёрных костюмах, при галстуке, этакие профессиональные секьюрити, — опять с трудом выговорила она. — Так вот, они меня поймали на вокзале, и долго кулаками и коленями объясняли, что нечего кукле наследника Тутси бегать по вокзалам.
Голос блондинки чуть дрогнул, а мы все её слушатели, молчали, внимая каждому слову. От тишины было слышно, как пыль оседает в воздухе. Прямо блокбастер из девяностых. Валентин взял её за руку, приложив к губам, она ухмыльнулась пьяной улыбкой, погладив его по голове.
— Всё прошло. Не, я реально, какое-то время даже ходить не могла. Повезло с тёткой одной. Она в больнице в травмате зав отделением была. Всё поняла без слов. Конечно, тебе два амбала привезут такой стейк, всё поймёшь. Она меня взяла и перевела в кардиологию, а им сказал, что я в кому впала. Показала какую-то бабку в силиконовой маске искусственного дыхания, ну они и притихли, а меня, как только ходить смогла, предупредила: «сейчас не сбежишь, один путь, через морг на кладбище», ну я и рванула. Он хоть и мудак был конкретный, но всё же щедрый. У меня было припрятано и золото, и шмотки, и даже деньги кое-какие. Я из города в город на автобусе ехала и в каждом ломбарде то цепочку, то браслет с серьгами скидывала. Так, до Москвы добралась. Так, что поверь мальчик, что нет, ничего страшного, пока ты жив, только смерть не исправить, а всё остальное фигня.
Потрепала она снова Валентина по затылку.
— Во всём виноваты родители, — выпалил наш застенчивый парнишка с грустными глазами.
Оксана опешила, словно проснулась, мне кажется, она протрезвела в какой-то степени от такого пылкого порыва. До этого момента страсти в нём были как пламя в керосиновой лампе, сейчас же кто-то разбил эту лампу и вспыхнула настоящее пламя.
— При чём тут родители? — Рыжая первая опомнилась, остальные ещё не могли переключиться с олигарха убийцы, а тут уже некто запалил факел жечь родителей.
— Всё идёт из детства! — Он становился просто агрессивен, даже через мерно. — Все корни проблем именно в это почве. — Он чуть было не стукнул кулаком по нашему перегруженному столу.
— Тсс. Тихо — тихо. Ты чего? — Протрезвевшая Оксана, почти на лету поймала его кулак, прижав к своей груди. — Родители, родители. Свои мозги тоже есть. Да, немного, да с перекосом, но они-то…
Парень поджал губы, явно тоже перебрав с градусами извне вовнутрь.
— А чем тебя обидели родители? — Стен стоял возле изгороди с открытой книгой в руках, эдакий, отец проповедник.
«Мальчик с грустными глазами»
Все замолчали, как после битвы, где нет выигравшего, только проигравшие. Стало как-то грустно. Валентин был словно рыба без воды, шамкал губами, порываясь, что-то сказать, но так и терялся в своих чертогах сознания.
— Выпей, выпей. — Подтолкнула Оксана, проявившая непритворную заботу. Вот, только что из неё всегда позитивной и столько умудрённой первый взгляд, хлестала столько эмоциональная и грустная история заблудившейся в мире девушке, а сейчас она само спокойствие, откачивает перебравшего собеседника.
— Ты точно прав в том, что всё из детства. — Стен пододвинул пластиковый стул сев рядом со мной. На обложке книги рисовался символичный заголовок «Бесы». Очень символично. — Из детства всё. Привычки, устой, ценности, мерило жизни, шаблоны нашего поведения, то через какую призму мы смотрим на этот мир. Не верю в силу врождённого, это лишь фундамент, остальное нам наращивает социальная среда.
— И что, распять родителей? — Рыжая поджала руки подмышки, но передумав налила себе вина́, сделав внушительный глоток.
— Нужно не распять, а понять. Как говорят, принять, понять и отпустить.
— Ага, было бы кого отпускать. — Воспрянул Валентин, закинув ещё глоток. Все молчаливые взгляды устремились снова на него.
Может, под молчаливым давлением нашего ожидания, может, под давлением алкоголя, а может, он просто получил, первый раз за всё это время выговориться, но его история полилась следом. Мы ещё не отошли от душещипательных откровений Оксаны, как нас решил пронзить своей биографией Валентин. Парень с самыми грустными глазами, ожидать от этой истории было нечего.
— Меня не то, что отпустили, меня выжили из дома. Они, то пили, то дрались, то мирились, то снова пили, да даже в перерывах, когда они просто жили подобием семьи, у них всё было синхронно даже нелюбовь ко мне. Я из дома бежал без оглядки, я даже паспорт ещё не получил, мне шестнадцати не было.
— Сейчас в четырнадцать выдают. — Вдруг брякнул Егор.
— А у меня его и в пятнадцать не было. Не знаю. — И этот щупленький невысокий паренёк с большими грустными глазами цвета неба залихватски закинул в себя полстакана почти чистого виски. Затряс рукой, тут же запил колой из бутылки, и утирая намокшие от слёз глаза, стал рассказывать о том, как его не любили, как на него кричали.