Что-то паническое охватило к вечеру. Макса так и не было. Заказывать еду на адрес не решался. В небольшом магазинчике для туристов, что нагло смотрит на Трафальгарскую площадь. Набрал всевозможные снеки, фруктовые и овощные наборы. Ничего нет хуже ждать и догонять. Три недели одиночества куда комфортней, чем три часа ожидания.
Мой псевдо-бойфренд нашёл меня сидящим на краю фонтана, поедающим сельдерей из пластмассовой коробки. Бесцеремонно, вытянув кусок стебля, присел рядом, и мы молча сидели, словно чего-то ожидали. Я полагал, что мои нервы были выжжены и вытоптаны пережитым. На самом деле они были натянуты тугими струнами. В тот день мы гуляли до позднего вечера, он прикупил бутылку красного вина. Не пью алкоголь не потому, что вредно или нельзя, просто из принципа, потому что выпившие люди более болтливы и мене осмотрительны, но сегодня этот принцип нарушен. Да и к чёрту.
Несколько дней мы просто жили почти молча. Завтрак покупали с вечера, утром бегали вдоль Темзы, парно, но на расстоянии двух метров. Днём сидели у фонтана или в парке, один читал Диккенса, другой курил, пролистывая The Times. Диккенса читать, будучи в Лондоне примерно, как Кафку в Праге или Достоевского в Петербурге, символично, но никакого эффекта погружения ждать не стоит. Каждый обед, ланч и поздний ланч не повторялись. Мы меняли места, все, кроме одного рыбного ресторана, где мы периодически ужинали. Приходилось оглядываться, смотреть в телефон не с целью селфи, а посмотреть, что за спиной. Ничего не было. В тот ресторан я продолжил ходить и после его отъезда, и даже выбрал укромный стол в углу панорамного окна, так что мне было видно на обзоре всё, но я был скрыт примыкающим углом. Макс периодически исчезал и появлялся, снова исчезал и снова появлялся. Не больше чем на два-три дня, а в начале марта исчез на месяц, так что я стал волноваться, оплачена ли аренда. Даже придумал легенду про расставание.
Почти три недели были хмуро-дождливыми с редкими просветами на солнце. Вещи из съёмной квартиры, в которой жил «до» отправил на арендованный склад на окраине. Оплатил курьера. О деньгах рядом с Максом никогда думать не приходилось, он как рука Мидаса создавал блага почти из воздуха. На столе регулярно появлялись небольшие стопки фунтов-стерлингов с цветным стикером, на котором знакомым квадратным почерком было написано: «на расходы». Бытовых расходов было немного, а времени было достаточно, чтобы иногда захаживать в небольшие магазинчики. Так, что я оброс лондонским шиком, носил свободные хлопковые сорочки и приталенные костюмы, тёмно-синие джинсы и лоферы на босу ногу и это в конце марта, да ещё и в Лондоне. Так, не поступают даже жаркие индусы. Но душа отдыхала в восторге свободы, умиротворения и одиночества.
Больше всего любил лужайку перед Вестминстерским аббатством, гулять под зонтом по Pall Mall, ужинать в переулках Soho. И бегать каждое утро по набережной Темзы с надвинутой кепкой на глаза.
Он вернулся неожиданно. Намного позже запланированного, настолько, что уже всё улеглось в повседневность. Пожилая мадам из квартиры, напротив, учтиво кивала мне при каждой встрече в парадной, её болонка уже не тявкала и даже не обнюхивала, а повиливала короткостриженым хвостом. Консьерж учтиво интересовал, как у меня дела, а молодой румын в кафе на углу, к восьми часам каждое утро варил крепкий кофе без сахара, добавляя дольку лимона.
Прошёл всего месяц, а пролегла целая траншея событий, разделив нас. Напряжение витало в воздухе. Его бегающий взгляд почти заросшего щетиной лица, насторожённость и нервные подёргивания при звуках чуть громче обычного настораживали нас обоих, порой выводя из себя. Он практически не выходи́л за пределы квартиры, я старался меньше там бывать.
Он словно притаился в какой-то озлобленности. Возможно, его также раздражали мои привычки, мои действия, моё присутствие, но спустя неделю телефонный звонок выдернул эту занозу, он вернулся из кухни в комнату, плюхнулся на диван, словно силы совсем закончились.
— Я знаю, где банкир. — Макс даже поперхнулся словами.
Послевкусие этих сказанного было тягостным и неприятным, будто отдавало гнилью. Мы оба знали, о ком идёт речь и что для нас обоих означает само существование этого существа.
— Жив? — Голос предательски дрогнул.
— Жив.
— Жаль, хотя такое не тонет и не потому, что древесина.
— Он в Австрии, какая-то афера с кино.
— Актёром стал? Ах, нет, наверное, режиссёром? — Внутри всё свербит от гнева. — И всё же жаль, что он жив. — Мне становится нехорошо от всех этих мыслей, внутри желудка кислотность возрастает, словно я глотнул уксуса. Хожу из стороны в сторону, из угла в угол. Пока не вышел на узенький балкон. Дышу.
Потревожив свои запасы, Макс нервными, отрывистыми движениями срывает фольгу и обдав звучным хлопко́м тишину квартиры шумно открытой бутылкой Просекко. В очередной раз к чёрту принципы, беру бокал.
— Говорят, есть справедливость. Всё вернётся бумерангом… — делаю глоток. — Где же эта справедливость?
— Подожди немного, нужно время. — Макс дружески обнимает за плечи, слегка трясёт. — Думаешь, я не бесился? Всё то же самое. Только я напился в тот день. Правда, легче стало. Вырубает напрочь, а на следующий день так болела голова, что я даже думать не мог, а потом эмоции стихли. Хочешь, напьёмся? — Обхватывает за плечи, прижимает к себе как обиженного ребёнка. Подливает ещё немного в бокал.
— Давай, но только не сильно.
— Напиться не сильно, это не напиться, а выпить. Это ещё хуже! Знаешь почему? Выпив человек дуреет, но может продолжать делать. И что он делает? Точно какую-нибудь фигню. Лучше уже тогда напиться так, чтобы идти было невозможно.
Меня это искренне рассмешило. Не нужны были ни его сентиментальность, ни утешения, ни слова. Мне хотелось отключиться, и я согласился осуществить его план по алкоголю. Сначала мы пили, стоя на балконе, он, прижавшись к стене, я, прижавшись к его груди спиной. В этот момент старушка могла удостовериться в правдивости нашей легенды. Но мы не изображали пару, просто балкон был узкий, и ветер был сегодня прохладный.
Ветер всё усиливался и вскоре дождь крупными каплями обстреливал нас. Укрывшись в квартире, мы перебрались на диван, забравшись с ногами, вооружившись пультом, он щёлкал каналами, подливая Просекко в бокалы. Когда мы дошли, до середины второй бутылки меня разморило. За окном уже было темно, когда, открыв глаза и ощутив тяжесть в животе, перед глазами были его босые ноги. Терпеть не могу вид босых ног. Самая неприглядная часть человеческого тела, уродливая даже у самых эталонных людей. Широкие ногти венчали пальцы средней длины, подёрнутые длинными чёрными волосами. Его пальцы не так уродливы, как большинства людей, но все же эстетического удовольствия не доставляли.
Какая тяжесть. Оказалось, он обвил меня как питон, головой он лежал на моём животе, а моя голова лежала на его бедре, ноги были почти на плечах, а ступни перед глазами. Допились до поз цирка дюсалей.
Выбиравшись, разбудил его, и мы снова выпили, а потом в голову пришла шальная мысль. Клуб. Благо в среду найти клуб не так уж легко, мы нашли открытый бар, с которыми в Лондоне после полуночи тоже нелегко.
— Ты сентиментальный? — Вдруг спросил он ни с того ни с сего.
— Не знаю, — Смотрю прямо в глаза, то, чего абсолютно не делаю. Вообще, избегаю прямые взгляды.
— И что, если меня не станет, даже плакать не будешь?
— Буду. — Такие разговоры лучше, переводить в шутку. Перевожу: — обещаю, что скачаю давние хиты Тани Булановой, возьму водки, ну и буду слушать, петь, пить и рыдать.
Мы рассмеялись.
Мы сидели, обнявшись какое-то время, упираясь затылком в висок, потом подбородком в плечо.
Гуляли в четыре утра по переулкам и мелким улочкам, вернувшись в квартиру с рассветом. Я не могу называть это место домом. Это квартира, в которой я живу, просто живу. Депрессивные мысли стали накатывать снова, но сил чтобы бегать, конечно же, не было, после такой ночи и алкоголя, даже речи об этом не могло быть.
Мы валялись на диване, вспоминая хорошие события из прошлого; общего прошлого. За окном было уже восемь, когда уснул под очередной рассказ, а засыпая думал, что румын сварил мне кофе и недоумевает, почему меня нет.