Нам явно было не по пути, и я оказался обузой. Всматриваясь в ту сторону, куда вчера убегало оленье стадо, я не мог разглядеть ничего: всюду была пустынная, белесая от ягеля тундра. Я не надеялся на скорое возвращение оленеводов за санями — стадо могло бежать несколько дней. Времени терять было нельзя, и я решил один пробираться прямо к устью Юр-Яги. Я подумал, что Кома-вош все, наверное, уже проплыли. Но я все же подождал оленеводов часа три.
Голос Семы ослаб, во рту у него пересохло. Он передохнул и продолжал после новой порции чая.
— Да… Оленье стадо догнать не легко и кто знает, где и когда оно будет задержано. За оставленным скарбом могли приехать и неделю, и две спустя. Ждать было бессмысленно, тем более что оленины у меня оставалось всего на несколько дней.
Разрезая на куски и складывая в вещевой мешок вареную мочалистую оленину, я думал о том, где я нахожусь и куда идти? По расчетам выходило так, что я оказался на равных расстояниях от устья Юр-Яги и Кома-вош, но отряд, наверное, проплыл и мне оставался один путь — на устье Юр-Яги. Там должны были меня ждать. В развилке двух рек я не мог заблудиться и при любых условиях должен был выйти: либо на Лаю, либо на Юр-Ягу.
Осмотревшись в последний раз кругом, я выбрал по компасу направление и тронулся в путь. Погода благоприятствовала. Ветер дул с севера, почти в спину, и помогал взбираться на невысокие бугры, с которых горизонт сразу расширялся, уходя в синеватые дали. Низкие облака, между которыми проглядывало осеннее небо и холодное солнце, быстро летели на юг. На полярной березке кое-где бурела уцелевшая от ветра листва и резко бросалась в глаза на фоне бледно-зеленого ягеля. С приземистых берез, с тонкими перевитыми стволами, листва давно опала и приятно шуршала под ногами на ходы-реях. Мне думалось, что если потороплюсь, через день-два буду в устье Юр-Яги и встречусь с отрядом. Мясо я ел второпях, на ходу, запивая из ерсеев[26] холодной, как лед, водой.
Все было хорошо первые два дня, пока я двигался в одном направлении по сухой пятнистой лишайниковой тундре. К вечеру второго дня почувствовал, что ошибся в расстоянии и, осмотревшись кругом, решил приберечь последний кусок мяса. Идти на юго-восток по выбранному направлению становилось все трудней. Сухие возвышенные ходыреи встречались реже и реже. Мне приходилось огибать длинные, извилистые ерсеи и глубокие, заросшие ярко-зеленым сфагновым мхом[27] западины между буграми и грядами. В вершинках мелких ручьев я не раз пересекал небольшие болотца с кочками и сухой осокой. Стоя и балансируя на кочке и выбирая место, где можно поставить ногу на твердую точку, я часто проваливался по пояс в холодную и студенистую массу из смеси перегнивших остатков мхов и едва оттаившей сверху мерзлоты. Холода и заморозки начались давно. Мокрые ноги вечером и сырая обувь утром мне стали не в диковинку. Не мешкая вечером у костра, я привык сразу ложиться спать, а по утру, не разжигая огня, быстро шагать под ветром, согреваясь и обсыхая на ходу.
В довершение ко всему я не взял спичек, и каждый костерчик, а это были именно костерчики, — чуть побольше дымокура[28], стоил мне многих капсюль и пороха, день-знаков и добрых клочков ваты из брюк и ватной куртки. Для большого костра нужны дрова, а у меня не было топора. В конце концов я перестал обращать внимание на места ночлега и ночевал там, где меня настигали вечерние сумерки, лишь выбирая местечко посуше. Спал всегда тревожно.
Сухая открытая тундра сменилась травянистой. Кое-где маячили редкие куртины[29] низкорослых, увитых седым лишайником елей. Я понял, что попал в лесотундру. Но сколько пришлось мне сделать лишних крюков и поворотов, огибая ерсеи и зыбкие, провальные топи?! К вечеру уже третьего дня я измучился. А главное — неизвестность и одиночество.
Сема снова остановился и, что-то припоминая, тяжело вздохнул.
— Если б вы только знали, как надоело таскать ненужное ружье! Как мешало оно пробираться сквозь заросли березки и ивняка! Я брал его наперевес, вешал то на правое, то на левое плечо, то на шею, то закидывал за спину. Нужное летом и ранней осенью, оно стало совершенно лишним теперь — ведь стрелять не в кого. Наконец оно стало казаться мне таким-тяжелым, что если бы не огонь, который я добывал при его помощи вечером, я, наверно, расстался бы с ружьем. Вместе с огоньком, который я бережно хранил до утра в долгую осеннюю ночь, во мне снова пробуждалось желание идти. Покорять пространство и время стало вопросом жизни, и утром, голодный, бодрясь, съев всего два маленьких кусочка шоколада, я снова упорно трогался в путь. Снова обходил западины. Снова тонкий сатин на ватных брюках и куртке рвался о жесткие ветки полярной березки. Из дыр тянулась вата и оставалась на ветках. Кожанка, потертая и исцарапанная, лишь сверху едва прикрывала ватную куртку. На коленях от брюк вскоре не осталось и следа. Поднимая отвороты бахил, я прикрывал царапины на голом теле. Но идти с поднятыми отворотами было трудней. Шаг становился медленней. От голода кружилась голова, и я часто присаживался на гряды уплотненной торфянистой момги[30].
26
27
28
29
30