Чтобы чем-то приглушить голод, я свертывал из махорки цигарки. Пересыпал из патрона в патрон большую часть пороха, вставлял капсюль и сверх войлочного пыжа забивал патрон бумагой, мохом и ватой. На бугорке укладывал тонкие сухие прутья с мохом в маленькую кучку и, отойдя на шаг или два, стрелял в нее холостым зарядом. Бумага, вата, мох начинали чадить, я раздувал огонек и закуривал. Такие перекуры вместо еды не прибавляли сил.
Я предчувствовал, что скоро лишусь последнего удовольствия— теплой кружки воды на долгую ночь, которой я наливал желудок, чтобы почувствовать тяжесть в нем и ненадолго уснуть. Хорошо, что воды кругом было много. Днем я ее ненавидел и проклинал, а вечером она согревала не только желудок, но и душу.
Силясь еще что-то припомнить, Сема остановился.
— Простите, я давно ничего не писал в дневнике — с тех пор, как пришел к той старице. Мне трудно припомнить числа и дни. Прошло ведь не больше недели, но мне она показалась месяцем, если не больше. Сколько же можно идти и не спать?!
— Разрешите начать с конца? В обратном порядке кое-что легче припомнить. Сегодня мы третий день сплавляемся вниз, половину дня и сутки я пробыл с вами в палатке. Значит, четверо суток прошло с тех пор, как я снова вернулся к жизни и людям. А перед тем… Кажется, ночь или две я пытался вылезти из заболоченной старицы. Не знаю…
— Что? Двое суток! — с удивлением переспросила Муся. А мы двое суток ждали вас в устье.
Иван-Щука перестал грести и покачал головой.
— Не из всякой, брат, лужи вылезти можно! Они у нас тут особые, мерзлотными их по-научному прозывают. — И он с силой налег на весла.
— Значит, семь с половиной дней шел я до старицы… Из них почти четыре дня без еды, но с водой и шоколадом.
К вечеру седьмого дня, еле волоча ноги, я набрел на старую Печорску воргу[31]. Оглядевшись, я заметил впереди высокую обтесанную со всех сторон до густой курчавой верхушки ель. Одна-одинешенька торчала над своими приземистыми соседками и заманчиво манила пушистой верхушкой. Такие ели обтесываются оленеводами и указывают направление оленьих ворг и охотничьих троп, которые ведут к местам переправы на реках. Заболоченная равнина заметно понижалась к югу, стало значительно суше. По чистой ворге идти было легче, и я понял, что спускаюсь к долине Юр-Яги. Но и эту ночь пришлось коротать в редком ельнике в шалаше из еловых лап. Осеннее время в этих краях всегда дождливо, и с вечера пошел мелкий назойливый дождь. Предчувствуя скорый конец одинокому странствию и боясь сбиться ночью с ворги, я не рискнул идти дальше и с наслаждением залез в свой шалаш.
Рассвет дождливого серого утра застал меня уже в пути. Я старался идти как можно быстрей, и ветер мне по-прежнему помогал, дуя в спину. Не задерживаясь, на ходу, я пытался возможно дольше продлить удовольствие и клал в рот маленькие кусочки от обычной порции шоколада. Но они так быстро таяли во рту! Прошло не больше пяти часов, и наконец изодранный и насквозь мокрый, я вышел к знакомой и долгожданной Юр-Яге. Пространство было покорено. Но время?! Наверно, я опоздал…
Я не стал переходить реку вброд и отправился левым берегом вниз по течению. До устья оставалось всего пять-шесть километров. Но силы иссякали с каждой минутой. Ноги путались в высокой траве. Рваные ватные брюки не грели. Чуть не сбивая с ног, ветер проникал во все дыры, и я замерзал. Я не шел, а плелся, часто садился.
В одну из таких передышек мне страшно захотелось курить и тут я обнаружил, что из восемнадцати заряженных порохом гильз осталось две и обе заряжены пулями. Капсюль в запасе оставалось около десятка. О закурке не приходилось и думать. Надо было во что бы то ни стало идти, тащиться, ползти на четвереньках — двигаться всеми способами, чтобы не замерзнуть! Но сил уже почти не было. Иногда мне хотелось вскарабкаться на косогор, разложить большой костер и ждать. Ждать, что меня начнут искать, и дым привлечет внимание. Я чувствовал, что близка Лая, а там не может не быть людей наших или других.
31