С трудом разожгли под моросящим дождем маленький костер и приготовили незатейливый ужин: по полбанке рыбных с фасолью консервов, по ломтю черного хлеба, по кружке крепкого чая с молодым жидким медом. А если бы этого оказалось мало, то можно было бы еще закусить горьким репчатым луком. В тяжелые переходы, когда знаешь, что каждый килограмм лишней ноши становится тормозом, Александрыч всегда брал с собою мед, а также лук или чеснок. Свежий хлеб был уже лакомством. В запасе остались одни сухари. Питательный мед быстро восстанавливает силы, не отягощая желудка и при любой погоде прекрасно хранится в берестяном туеске.
Выкурив на сон грядущий по папироске, путники залезли под самую крышу на сеновал, разбросали вокруг себя для просушки мокрую обувь и плащи, а сами, подобно тому, как тетерева зарываются в снег, зарылись в душистое мягкое сено. Еще один пройденный за день отрезок пути канул в вечность.
— Э-э-э-эй! Але-екса-андры-ы-ыч! Слезай с сеновала, чай готов. Дождь на неделю теперь зарядил. Все равно просвета не дождемся. Трогаться надо!
— Сейчас слезу. Я снимки раскладываю, отобрать и просмотреть надо. Ты, Андрей, бывал тут ранее? Сколько сараев в вершине Молонги? Два или три? От которого тропка к Самчарскому озеру идет?
— Сараев деревянных должно быть два, третьего не видывал, но скирду большую тут ставили. А тропы на Самчарское нет.
— Так по-твоему, мы в каком сарае заночевали — в верхнем или в нижнем? — продолжал выспрашивать Александрыч, свесив с сеновала обутые в лапти ноги и внимательно рассматривая снимок.
— Да, пожалуй, в нижнем! Между ними скирду ставили. Она на снимок попала?
— Да, есть! А от нее к Самчарскому тоненькая темная полоска идет, она на снимке с трудом прослеживается. Бывал, а тропки не знаешь! И кладей нет?
— Нет тропки, твердо знаю. Вот разве зимничек[49]запечатлелся, по которому зимой сюда за сеном ездят?.. Он аккурат от скирды начинался… Скажи пожалуйста, и в местах этих не бывал, а рассмотрел все лучше, чем по карте! — удивился Андрей.
Быстро доев остатки консервов и выпив по кружке медового чаю, путники тронулись к зимнику. У заглохшего костра остались пустые консервные банки, надетые на воткнутые в землю палки.
От скирды, прямо в горку, вел едва заметный, вмятый в мох зимник. По нему с шумом бежала вода и водопадом срывалась в русло Молонги. Выйдя из долины на бровку, путники снова попали в болото. Прикрываясь от мелкого дождя плащом, Александрыч взял на бровке бароотметку, опознался на снимке в последний раз и, махнув с досадой рукой, убрал снимки в сумку. Дальше опознаваться по ним стало опять невозможно. Зимник на снимке был едва заметен, а кругом на унылой равнине, грядах и кочках виднелся все тот же низкорослый сосняк…
Залитый водой, как сточная канава, зимник тянулся по просеке на юг, без изгибов и поворотов, прямой, как просека. Несмотря на воду, которая иногда доходила выше колен, под ногами был твердый грунт. Его не надо было отыскивать между кочками и грядами, не надо было делать прыжки и перебегать от сосенки к сосенке. Провальных топей и зыбей на этом пути не было, а мох за зиму и весну хорошо утоптали лошади с санями.
Десять километров были пройдены за три часа, и ходоки подошли наконец к одинокому бараку на берегу Самчарского озера. Скучные ровные берега в плоской котловине зарастающего мхами озера, подернутые серой завесой мелкого осеннего дождя, не радовали взор. Уныло и тихо было вокруг. Даже не верилось, что озеро богато карасями и щуками и что рыболовам зимой достается здесь большой улов.
Задержавшись ненадолго в бараке, чтобы взять очередную бароотметку, уверенно опознаться на снимке и сделать необходимые записи, проводник и техник, не мешкая, направились снова по «торной» тропе дальше на юг к реке Вое. Там против устья реки Совеги стояли бараки сплавщиков леса и можно было найти лодку.
В этой глуши, среди ломов и гарей, в самых истоках Вой, в начале тридцатых годов возникли три поселка переселенцев с юга. С большим трудом поселяне отвоевали у девственной природы клочки земли, пригодные для пашен и огородов. Под пашни расчищались старые лома и гари, древесина шла на дрова, а пни корчевались и сжигались на месте. Покосы и выгоны тянулись узкой цепочкой на несколько километров вниз к Войским ширям.