Шура аккуратно записывала мои отсчеты расстояний и углов, но вычислять быстро не могла и путалась в цифрах. Мне приходилось проверять ее записи и вычисления, а это тормозило работу. Бедная девушка, видя, что в ней причина задержек, еще больше волновалась, торопилась, смущалась, краснела и не раз отказывалась от своей должности. Но заменить ее было некем, и я упорно учил ее делать подсчеты. К концу третьего дня замешательство и торопливость исчезли. А вечером, когда сели ужинать и я объявил, что норму мы сегодня выполнили, Шура отвернулась и покраснела от удовольствия.
В эти дни тренировки труднее всего было приспособиться к нам Андрею с Валеркой. По началу кашевар из Андрюши вышел плохой. Первая сваренная им пшенная каша оказалась очень крутой, не проварена и подгорела.
— У нас дома мамка стряпает, — оправдывался он, под недоброжелательными взглядами товарищей. — Я в первой кашу варю! Не ешьте, коли не нравится.
— Как это не ешьте? — возмутился Саша. — День целый на ногах топаем с одним куском хлеба. А если нам еще кашу варить, то и спать некогда будет. Шурка, научи брата!
— А она, думаешь, умеет? Спорим, что не умеет! — вызывающе крикнул Андрей и протянул руку. — Она у нас в «училки» готовится, а к ухватам не прикасается.
Все посмотрели на Шуру. Бедная девушка от стыда уткнулась в колени и, пока не смолкли насмешки, не притронулась к каше. А утром, когда все еще спали, она вместе с Андреем возилась у костра. На этот раз каша была заправлена снетковым сущиком[69] и получилась в виде похлебки, но густой и наваристой. Такое месиво пришлось всем по вкусу, и его окрестили «рыбьем кондёром».
Закончив утренний завтрак, мы забирали инструменты и отправлялись к последней точке продолжать прерванный накануне ход. Андрей и Валерка мыли посуду, складывали палатки, укладывали все на телегу и, гремя мисками и ложками, которые стукались в большом чугунном котле, обгоняли нас сторонкой. Заехав вперед, они отпускали супонь[70] и седелку[71], Цыган щипал траву, а приятели, закрутив на голове рубахи в тюрбаны, ложились сверху скарба загорать. Но хозяйские заботы раннего утра, видно, утомляли их, и они засыпали, «добирая» до полудня, то чего «не добрали» утром. Цыган, которого ели слепни, лез в кусты или густой осинник.
После полудня они просыпались и начинали искать нас. Вперед для разведки «дороги» высылался Валерка. Он громко перекликался с Андреем, и мы не могли их не услышать. Но на третий день работ, кончая ход в сумерках, мы так и не встретили нашей подводы. Андрей, видно, свернул с сенокосов на проселок, увлекся хорошей дорогой и отъехал далеко в сторону.
Узнав от встречных косцов, что они видели недалеко от деревни шатер и двух «цыганчат», мы молча переглянулись между собой и отправились на поиски в указанном направлении. Километра три пришлось бродить по скошенным сенокосам. Наконец выбрались на торный проселок и под горою, у маленькой речки, увидали Цыгана, костер и палатку.
Утомленные работой и зноем, усталые от быстрой ходьбы, все молча накинулись на остывший чай. Валерка крепко спал в палатке, но Андрея, как мы ни звали, найти не могли. Разбуженный нашим криком, Валерка долго не приходил в себя и пытался снова уснуть. А когда наконец совсем очнулся, оказалось, он сам ничего об Андрее не знает. Утолив жажду, начали искать кашу в тут обнаружили, что вместе с Андреем исчез котел. Тем временем стемнело, в деревне замелькали огни. Пришлось «навалиться» на черный хлеб с солью и луком.
Когда этот ужин подходил к концу, на горке кто-то стал насвистывать модную тогда песенку Максима — «Крутится, вертится шар голубой». Вскоре свист сменился хриплым детским контральто, пение прерывалось долгим закатистым кашлем. Наконец спичка осветила лицо и в темноте красной точкой замелькала цигарка. Андрей явно был в беззаботном настроении.
— Погоди, я тебе покажу, как «крутится, вертится»! — пригрозил Саша и спрятался за кустом.
Когда Андрей поравнялся с кустом, мы успели рассмотреть в темноте отлетевшую в сторону цигарку, услышали шум возни и сдавленный хрип Андрея:
— Тише ты, черт! Молоко разольешь! Не видишь, обе руки заняты?
— Какое молоко? — со злостью тихо выговорил Саша, — три километра с последней точки топали на твою стоянку, а там и ужина нет?!
— Вот он, со мной.