Ему не верили, не верили в его открытие и разум. Василий схватил сверху полено и, прижимая его к груди, бросился бегом туда, откуда к нему из тумана донесся этот хриплый, едва внятный голос человека, который ему не поверил.
— Вот! Вот! Смотрите! Полено! Дрова! — хрипел Василий, задыхаясь и протягивая на бегу Павлу Михайловичу полено. — Туда, туда идти надо!
Инженер взял из Васькиных рук полено, и оно дрогнуло в его сильных, темных от загара пальцах. Молча и сосредоточенно смотрели теперь все на простое сосновое полено, еще не веря тому, что скоро наступит конец голодовки и нестерпимой жажде.
Закидав землей чадящие в костре головешки, отправились за Василием. Поленница в лесу оказалась не одна, они виднелись по всему косогору. К ним вдоль сухого русла шел едва заметный, наезженный еще по снегу зимник. Кто-то заготавливал дрова зимой, а летом они подсыхали на солнышке. Где-нибудь неподалеку должно было быть зимовье или хотя бы одинокая охотничья избушка.
Впереди всех по зимнику быстро шел Васька. От прежней усталости не осталось следа, на лице играла счастливая улыбка. На ходу он торопливо поворачивался назад, проверяя, все ли успевают за ним и не случилось ли чего-нибудь позади. Гуськом, иногда обгоняя друг друга, молча шли остальные. Только Гаврила, отставая, бормотал себе под нос:
— Ну, понесла нелегкая! Откуда прыть взялась у притворы?!.. То на четвереньках ползал, а теперь не догонишь!
Павел Михайлович едва поспевал за Васькой и молча с удивлением покачивал головой.
Зимник становился все торней и торней. Вдалеке проглянула поляна и за ней ярко-желтое поле овса, освещенное жаркими предвечерними лучами солнца. Неожиданно, уходя за противоположный склон сухого русла, кончился лес. В тени крайних деревьев на поляне стояли, лениво отмахиваясь от мошки, лошади и, опустив низко морды, дремали. Неподалеку от них, на пологом бугре, путники увидели одинокую, крытую тесом избушку. А рядом с ней большой просторный сарай. Поперек ложбинки на лугу лежала большая колода для водопоя и по ней из маленького ключика, скрытого в косогоре, бежала струйка чистой и холодной воды. Падая дальше в сухое каменистое русло, она искрилась и тихо нежно журчала.
Неожиданно, откуда-то из-под телеги в ноги к пришельцам с лаем бросилась собака и в раскрытых воротах сарая показалась босая женщина в пестром ситцевом сарафане. На плече у нее висел серп, на ходу она повязывала голову белым платком, один конец его держала в зубах, другой затягивала узлом. От неожиданной встречи она в испуге застыла с поднятыми руками, не закончив привычного торопливого движения, и долго пристально смотрела на пятерых исхудалых мужчин в обносках.
А те стремительно подошли к колоде, долго черпали холодную воду кружками и пили, отходили и, не утолив мучившей жажды, снова возвращались к колоде и пили… Женщина смотрела на них и с опасением ждала, что будут делать эти пришельцы дальше.
— Что, бабонька, аль не узнала? — задорно, испугавшись собственного звонкого голоса, крикнул Игнат.
— Вижу, что люди. А кто такие и откуда, не ведаю, — тихо, с еще неостывшим испугом в голосе ответила женщина и, чтобы лучше разглядеть пришельцев, прикрыла от солнца глаза рукой.
— С той стороны Куртушибинского, бабонька. Да не ведаем, где и находимся. С инженером вот ходим, да четверо суток не ели и не пили.
— Уюкские мы. Отсель до Уюка верст двадцать с лишком считаем. Ключишной это место зовем. Ну что?! Коли люди вы добрые — в сарай заходите. На соломке пока прилягте. Я поесть соберу, что смогу. Не в дому ведь… На жнивье приехала.
— Нам с голодухи-то много не надо. Чайку бы горячего? С сухарем и медком поначалу? — несмело и тихо попросил Павел Михайлович.
— Чайку-то, почитай, три годка, как не было! — со вздохом ответила женщина и добавила, — а медку раздобуду… Вчера мужики колоду разбили на пасеке, сегодня в Уюк с лошадьми отправить хотели. — Она сняла с плеча серп и воткнула в щель между бревен сарая. — Сегодня на пожне, видно, мне не бывать. Ну, да уж ладно! Я ведь здесь в стряпухах — домовничаю.
— На возьми! Из одной нам завари, остальные припрячь, — сказал Павел Михайлович, протягивая три пачки чаю, — кроме него, есть деньги, а больше делиться нечем.
Женщина не хотела брать весь чай, но искушение было так велико, что она не смогла его побороть и взяла.
Лежа на мягкой яровой соломе в сарае, Васька ворочался и стонал:
— Ой, не могу! Пить хочу, а больше не пьется! Есть хочется. Пирогов бы теперь с красной рыбой и щей свежих! Схожу еще один голоток воды выпью. Она тут хороша — ключевая! — Он сполз с соломы и исчез за воротами.