Так случилось и на этот раз. Начальство с продуктами и хлебом ждали вчера, но оно не приехало и сегодня. Бригадирами были демобилизованные младшие офицеры, остальные — девушки, поступившие в университет сразу после десятилетки. Всего восемь человек, в каждом отряде по четыре. Девушки называли бригадиров Валькой и Додкой, но подчинялись их мужскому превосходству.
Крепкой, спаянной дружбы между отрядами не было. Бригадиры часто между собой «цапались» по пустякам. Но внутри бригад выработался трудовой этикет, а по сравнению с ним все остальное казалось мелочным и отходило на второй план. Каждая бригада сама вела свое хозяйство, укладываясь в тот минимум денежных средств и продовольствия, которыми, она располагала на общих договорных началах. Бригадиры, вкусившие в той или иной мере военную жизнь, старались возможно разумней распоряжаться в трудных, хотя и мирных, условиях работы. Во всяком случае, обе бригады своевременно пришли к финалу и, судя по спокойному завершению работ, у них концы с концами и узлы с узлами вязались неплохо.
Но как нарочно начальство задерживалось, а продукты в Додкиной бригаде кончились. И вот не в силах больше выносить полуголодную диету и отсутствие папирос, Додка, не дождавшись начальства, уехал вместе с двумя девушками в Москву. Все материалы для просмотра начальству были оставлены самой младшей девушке Катюше. На питание и под свою опеку ее взял Валька. Работа по существу кончалась, а у него в бригаде остался запас «шрапнели», из которой мололи муку, а из нее пекли на соде лепешки. Молоко покупали на мельнице в соседней деревне. Там же удавалось доставать даже мед.
Начальство — Владимир Николаевич Кныш с двумя рюкзаками, набитыми до отказа хлебом и прочей снедью, «приперся пехом» только на следующий день вечером. Автомашина сломалась за двадцать семь километров от заповедника, застряв в непролазной грязи на большой дороге где-то между Красновидовом и Мышкином. Терять времени не хотелось и, привычный к ходьбе «батька Кныш» потащился с двумя рюкзаками проселками, от деревни к деревне. Он шел больше шести часов. Отдышавшись и осмотрев помещение, очень удивился известию, что работы окончены. Принесенное им продовольствие сразу оказалось на столе и заменило сваренную на молоке из шрапнели кашу и лепешки, которые успели всем надоесть. Пиршество и веселый смех продолжались до полуночи. А утром в соседней рабочей комнате, где было единственное с несколькими уцелевшими стеклами окно, Владимир Николаевич сел за приемку работы.
Снова листались журналы, снова щелкали счеты, снова подводились итоги из шестизначных и семизначных цифр, снова составлялись схемы ходов и увязки. Обложенное со всех сторон снимками, журналами и схемами, начальство к полудню стало невменяемо. Все с нетерпением ждали конца, говорили вполголоса и ходили мягко ступая. В соседней комнате, где молодежь успела сделать для спанья высокие нары и натаскать на них сена, царили полумрак и тишина ожидания.
В сумерках всем стало ясно, что «батька Кныш» на что-то напоролся. Пришлось доставать лампу и, погрязший в вычислениях «батя» самоотверженно продолжал до полуночи щелкать счетами. По всему его поведению было видно, что обнаружен «жук». Но где и каков по размерам? В любое время за отрядом могла прийти машина, и тогда всему наступил бы роковой конец. А потом, вдалеке от заповедника, в Москве, пришлось бы попросту перечеркивать негодные записи и тем самым вместе с ними выбрасывать целый ход. Чтобы ускорить работу, стали считать под диктовку Владимира Николаевича на двух счетах, и все убедились, что «жук» в пятьдесят пять сантиметров сидит в нивелирном ходе и в пять раз больше допустимого предела. На этом в два часа ночи закончился рабочий день.
Девушки в бригаде Вальки торжествовали — нивелировку с жуком вел Додка. Они сразу воспрянули духом и решили утром «топать пешком» на станцию Уварово за двадцать три километра, чтобы с поездом «пятьсот веселых» добираться до Москвы. Машины все не было.
Пятьдесят сантиметров на десять или двенадцать километров хода — ошибка грубая для нивелировки, но в конце концов полученные и с этой ошибкой высоты можно использовать для рисовки рельефа с сечением в два с половиной метра — ход нивелирный приравнивался к тахеометрическому. Но Кныш решил по-иному. «Его перестали интересовать сами высоты и место «жука». Но интересовал человек, интересовала совесть того, кто постарался незаметно для всех утопить «жука». Найти место «жука» теперь было просто. Но обидней всего было то, что в такое счастливое время, когда жизнь после войны так прекрасно возрождалась и расцветала, кто-то совершил нечестный поступок, равносильный подлогу, и спешно покинул вместе с другими рабочее место. Виновника надо было найти и наказать.