Следующий день и стал тем днем, когда она поехала на моем велосипеде в Беверли-Центр, после чего между нами возник наш первый раздор.
В тот день я поздно вернулся домой с работы – там возникли проблемы с недавно принятым к нам сотрудником, обычная малограмотность и некомпетентность – и дома меня ждал бардак. Да нет, на самом деле, слово бардак это ещё мягко сказано – квартира выглядела так, словно в ней заперли на неделю стаю павианов. Все мои грампластинки были без обложек и покрыты слоем пыли, мои книги были разбросаны по гостиной в развернутом и распластанном виде словно бракованная макулатура, всюду валялись шмотки, простыни и подушки, а каждая горизонтальная поверхность была устлана мешаниной фастфудной пищи и мятых оберток: Полковник Сэндерс, Чау-Фу-Лак, Макдоналдс, Арбис, Тако-Белл. Сама же моя гостья в дальней комнате висела на телефоне, по международной линии звонила в Россию, так и не переодев футболку, в которой была прошлым утром. Она сказала что-то по-русски, после чего я услышал, как она сказала, – Да, а мой американский парень, он такой богатый ...
– Ирина, – окликнул её я.
– Мне нужно идти, до свидания – сказала она в трубку и положила её.
Я вошёл в спальню и она, метнувшись через комнату, упала в мои объятия, начав хныкать уже на ходу. Я насторожился. – Что стряслось? – спросил я, сжимая её с чувством тревоги. У меня вдруг возникло предчувствие того, что она бросает меня, что она задумала уехать в Чикаго или Новый Орлеан или Нью-Йорк, и я ощутил, как где-то внутри меня зреет какая-то темная пустота утраты. – Ты что, собираешься ... у тебя всё в порядке?
Ее горячее дыхание жгло мне горло. Она стала целовать меня туда снова и снова, до тех пор, пока я не схватил ее за плечи и не принудил взглянуть мне в глаза. – Ирина, скажи мне, что случилось?
– Ах, Кейси, – выдохнула она голоском столь тихоньким, что я едва расслышал ее. – Какая же я дура. Понятно, что у нас в России нам приходится запирать на замок наши вещи, но я и представить себе не могла, что здесь, где у вас всего навалом ...
Вот так я и узнал о том, что лишился своего восьмисотдолларового велосипеда, так же, как и о том, что она покурочила лезвия в моем миксере, когда пыталась нарезать ананас, засунув его туда целиком, и том, что чуть не половина моих грампластинок запилена, и что моя новенькая белая куртка Чи-Сиамо вся в каких-то пятнах то ли губной помады, то ли клюквенного сока, – да и если бы это были пятна крови, я бы тоже не удивился.
Мои обычные качества – чувство юмора, самообладание, вежливость, хладнокровие – у меня иссякли. Мы скатывались к банальной склоке. Последовал обмен упреками. «Тебе на меня наплевать», визжала она, «для тебя вещи дороже меня».
– Вещи! – фыркнул я. – А кто из нас чуть ли ночует в таких бутиках как Робинсонз или Сакс или Мэй-Компани? Кто звонит в Россию так часто и подолгу, словно сам господь бог пообещал спустится с небес и оплатить эти счета? И кто при этом даже гроша ломанного не предложил заплатить за что-нибудь хоть бы раз?
Растрепанные пряди волос упали ей на лицо, где прилипли к внезапно выступившей влаге, поблескивающей на скулах. – Тебе на меня наплевать, – пищала она. – Для тебя я лишь мимолетная забава.
У меня кончились слова. Я стоял на месте, кипя от гнева, и наблюдал, как она мечется по комнате, натягивает на себя джинсы и сапоги, влезает в свой нежно-голубой кожано-лакированный жакет и задавливает свою сигарету в бесхозной кофейной чашке. Бросив на меня взгляд – взгляд презрения, возмущения и страдания, она хватает свою сумочку и захлопывает за собой дверь.
Той ночью я спал неважно. Я всё прислушивался, чтобы не пропустить звук её ключа в замке, всё представлял, как она на бульваре пробирается через скопление шпаны и бродяг, и гадал, есть ли у неё друзья, к которым можно пойти. Я знал, что какие-то деньги у неё были, но она копила их как капиталист, и хотя она знала все брэндовые названия, она ничего не покупала. Я представлял её нелепые «гоу-гоу» сапожки, бахромчатый жакет, энергично-сексуальную пружинистость её походки, совсем не вяжущейся с её флегматичной русской натурой, и раз пять я вскакивал, чтобы пойти искать её, но потом передумывал. Наутро, когда я проснулся, чтобы идти на работу, то обнаружил, что я в квартире один.
Весь день я то и дело звонил домой, но никто не брал трубку. Я был зол, обижен, измучен беспокойством. Наконец, около четырех часов дня, она подняла трубку. – Ирина слушает, – ответила она усталым слабым голосом.