Нелепо было неустойчиво моститься на скользких бревнах по колено в снегу, но она почему-то перестала даже прислушиваться к двери, хлопающей за углом. Она просто оторваться не могла от окна, смотрела, как выбегают, попрыгивая на холодном полу, голые мужики из окутанного паром проема двери в раздевалку и исчезают из поля ее зрения. И через какое-то время увидела то самое, ужасное, чего ждала: сразу трое пропихнулись из двери и им вдогонку вылетело облако пара. Один придержал дверь, чтобы свободно вышли двое других. Она увидела лохматую голову и тело человека-обрубка. Его нес на руках другой мужик, которого человек обнял одной рукой за шею, шаловливо болтая в воздухе обрубками ног. Два... три прихрамывающих шага, и они все скрылись за краем матового стекла. У нее закружилась на мгновение голова, она оступилась и съехала с бревен по снегу. Ее тошнило от всех этих голых мужиков и больше всего оттого, что этот... шаловливо болтал ногами, которых у него почти и не было.
„Я не смогу его так поднять, — стискивала свои слабые руки в отчаянии, — и почему ему весело? Это ужаснее всего“.
Неужто Митя стал пьяным инвалидом-весельчаком, каких она видела в шалманах? Нет, конечно, это притворство отчаяния. Ничего, с этим я справлюсь, я возьму и буду... ухаживать за тобой, Митя, бедный мой, пропащий Митя. Возьму за руку... дождусь и возьму за руку... Не брошу тебя так... пускай даже ты на тележке или на санках, застреваешь в снегу...
Ее била нервная дрожь, она совсем не чувствовала, как замерзли ноги, болят щеки и ломит от холода грудь. Не знала, что скажет и сделает, увидев Митю. Была уверенность только в одном: в ее жизни произошла какая-то полная, необратимая перемена, не может быть теперь как раньше. Будет что-то другое. Может быть, страшное, тяжкое, но другое.
Дверь на крыльцо растворилась, но не бухнула тотчас на тугой пружине, а дольше обычного оставалась открытой, и она безошибочно поняла: вот сейчас... вот сейчас она встретит то, что изменит, безвозвратно переломит ее жизнь.
Громко простучав по ступенькам железными полозьями, лихо скатились детские санки, и человек, сидевший на них, еще раз с силой оттолкнувшись руками, проскочил тротуар и врезался в сугроб так, что чуть не повалился на бок.
— Хулиганская морда!.. Лихач чертов!.. — крикнул другой, спускаясь следом за санками, сильно прихрамывая. Он вытащил санки с безногим из снега, взялся за веревку и потащил за собой по улице.
— Эй, берегись, задавлю! — весело покрикивал безногий.
Он нарочно вовсю толкался руками, наезжая хромому на пятки.
Все поплыло и спуталось в голове Наташи. Как во сне шла она за ними. Держась поодаль, старалась разобраться, что случилось, и ей казалось то одно, то другое. Они прошли длинную улицу, свернули в переулок, еще раз свернули, и наконец ей стало казаться: тот безногий на санках не может быть Митей, нет, она узнала бы его голос. Он не переставая нес какую-то пьяноватую развеселую чушь, а хромой только коротко, грубо отругивался сквозь шарф, и похоже было, это безногому нравится.
Когда товарищ на ходу его грубо одергивал, он заливался хохотом и сипатым пьяным голосом противно, представляя маленького, верещал: „Ой, дяденька миленький, чичас вывалюсь, ножки простужу!“
Наконец они свернули в какую-то калитку, подъехали к крыльцу и оглушительно заколотили в дверь. Им отворили сразу же, видно, ожидали. В освещенном проеме двери в облаке морозного пара появилась женщина. Она молча быстро нагнулась, ухватилась за веревку и потянула ее к себе, помогая втащить санки с безногим. Тот размахивал руками, упирался, хватался за косяки двери, всячески кобенился, кричал, что не желает, чтоб его втаскивали в дом. Завязалась дурашливая суматоха пьяной борьбы. Наконец хромой, что привез санки, разозлился, сбил руку безногого с косяка и, ругаясь сквозь стиснутые зубы, протолкнул сани через порог.
— Выпить тебе охота! А по морде тебе не охота?.. Волоки его, укладывай в постель, Глаша... Отмыли, чистый, как поросенок... Дверь запирай!
Он с силой захлопнул входную дверь, тяжело дыша, отдуваясь после борьбы, сильно прихрамывая, спустился по ступенькам на дорожку, протоптанную в снегу от крыльца до тротуара.
Она стояла в приотворенной калитке, загораживая, ему дорогу, и невольно посторонилась, давая ему пройти.
Только в последнюю минуту, громко глотнув воздух от волнения и ужаса, она невнятно, неуверенно, вопросительно позвала:
— Митя?..
Он приостановился, тупо глянул на нее, что-то пробормотал недоуменно. Она заметила, что он пьян гораздо больше, чем ей показалось сначала.
Ничего не понимая, не узнавая, он оторопело глядел, как девушка в сером шерстяном платке вдруг опустилась в снег и обеими руками обхватила его ноги.