— Ничего не понимаю. Она действительно уехала?
— Да, да, она обещалась адрес прислать, когда устроится на новом месте. Так что ей про вас написать можно? как Степаниды здоровье? Ничего, держится?
— А они ей оттуда разве не пишут? Из дому-то?
Самовар вскипел, буйно забурлил, девушка сняла и отставила трубу к стенке под навес. Дожидаясь, когда совсем прогорит лучина, она строго разглядывала Митю. Взгляд был очень настороженный, пытливый.
— Является! — сказала она недружелюбно. — Отвечай ему. А кто такой, неизвестно. Может, просто хотел самовар утащить, а?
Выспросив его имя, фамилию, откуда приехал, она вдруг сурово, но чуть помягче сказала:
— Берите самовар, несите за мной в дом, там мы выясним! Под ноги глядите, темно, еще шлепнетесь на пороге, самовар уроните, помнете. А он у нас единственный ребенок.
Он взялся за маленькие откидные ручки, поднял с земли и, отставляя от себя подальше горячий, сердито бурчащий самовар, понес следом за девушкой.
Девушка распахнула из темного коридора дверь в комнату, неярко залитую спокойным светом керосиновой лампы под молочно-матовым стеклянным абажуром, и посторонилась, пропуская его с самоваром вперед. Он шагнул через порог и, искоса приглядывая за самоваром, увидел три тесно сдвинутые у стен, как в общежитии, кровати. На одной из них сидела девушка в платье без рукавов. Оборачиваясь на входивших, она машинально сделала движение, чтоб обдернуть подол коротенького, сильно выгоревшего ситцевого платьица, далеко не доходившего ей до колен. Ее голые ноги по щиколотки были погружены в таз с водой. Глаза вспыхнули от безмерного какого-то удивления и остались широко открытыми. Рука сама потянулась еще раз, и опять безуспешно, обдернуть платье, но на полдороге, не закончив движения, остановилась.
— Вот, Наташа, тут один очень подозрительный авантюрист, по-видимому, пытался украсть наш самовар, но я его вовремя поймала. Привела для опознания. Ну как?
Наташа, совсем не та Наташа, которую он знал, какая-то новая, незнакомая девушка, про которую он откуда-то знал, что она в то же время Наташа, позабыв, что у нее ноги в тазу, привстала и с размаху села обратно, схватившись обеими руками за край постели. Она так и осталась сидеть, крепко вцепившись руками, точно под ней кренилась палуба готового опрокинуться корабля. Он остановился с самоваром посреди комнаты, вглядываясь ей в лицо; никогда бы он не поверил, что можно так в один вздох, мгновенно побледнеть и через минуту порозоветь снова.
— Опознание произошло! — официальным голосом объявила девушка, которая его привела. — Может вы самовар на стол поставите или так и будете его нянчить на руках? Мне чай надо заваривать.
Вспоминая потом на протяжении своей долгой жизни этот момент, словами он бы мог косноязычно выговорить только что-нибудь вроде: „Я тогда просто ахнул. Обалдел“, хотя необъяснимо помнил все. Наташа в своем застиранном ситцевом платье-рубашке была на десять лет моложе, чем за столом в Степанидином доме. Точно раскололи на ней и сняли тяжкую, каменно затвердевшую гипсовую повязку, и она выскользнула из нее, ожившая, гибкая, свободная и еще какая-то такая, что нельзя объяснить словами, но это чувствуют все, кто внимательно на нее посмотрит. Волосы были на затылке у нее связаны двумя прядями, обыкновенным узлом вместо прически.
Он не глядя, кое-как стукнул самовар на поднос и повернулся к ней. Она порывисто, так, что полетели на пол брызги, выдернула из таза и подобрала под себя ноги и отодвинулась, прижалась спиной к стенке и оттуда как бы издали, смотрела. Губы у нее дрожали и кривились некрасиво, как у готового зареветь в голос капризного или обиженного ребенка. Серые ее, широко расставленные глаза смотрели тем странным (оказывается, ему знакомым) невидящим прозрачным взглядом — точно сквозь него.
— О, хоссподи... Митя...
Голос ее он тоже, оказывается, знал, помнил, точно вчера его слышал, даже легкую его хрипотцу помнил. Ту самую несчастную, из-за которой дирижер хора с сожалением определил, что она никогда как следует на сможет петь.
— Митя, ты... чай с нами будешь? — без улыбки тихонько спросила она, отводя глаза.
Вернулась с работы на телеграфе девушка, с которая они все вместе, втроем, снимали комнатку. Она была тоже не местная, а из эвакуированных и, хотя давно кончилась война, все боялась сдвинуться с места, переменить адрес, уехать, и в каком-то оцепенении ждала, что ее наконец отыщет кто-нибудь из ее большой, разбросанной по миру войной, семьи.