— А теперь?
— Теперь вот надела простенький серебряный перстенек. Не собираюсь вытрющиваться.
— У тебя еще много таких простеньких осталось?
— Я и этот у мамы взяла.
— Стащила?
— Еще чего. Она мне хорошие позволяет брать. С камушками.
— А ведь ты, пожалуй, не врешь, — задумчиво сказал Дымков. — Дай-ка мне твой перстень.
— Пожалуйста, не будь я сестрой моего брата, я бы тебе его совсем отдала.
Дымков отошел к окну и внимательно осмотрел кольцо.
— Так-с, получите ваш предмет обратно. Платина.
— Эксперт!.. Что ты понимаешь. Из царских полтинников сляпано.
— Это кто тебе сказал?
— Кто! Мама сказала. Ей по наследству, что ли, досталось.
— А, вот оно что! Кто же у нее был папуля, в смысле: твой дедуля, — тебе это известно?
— Ясное дело. Стрелочник. Понял? На железной дороге станция Поныри.
— В таком случае, может быть, бабуля?..
— Ну кто у стрелочников жены бывают? Стрелочница. А что ты к ним вдруг прицепился?
— Да так. К твоему сведению, стрелочники, как правило, редко позволяли себе такое хобби, чтоб скупать безделушки из платины, некогда им было, понимаешь, возни много с этими стрелками.
— Ну уж и не мама его себе купила!.. Она шеф-поваром работала. Готовит — ахнешь. Только не любит, когда ей напоминают про такой серый период ее биографии... она дальше завстоловой так и не выросла. Пока не устроилась на должность жены к нашему отцу. Ух ты, по карточкам она красивая была.
— Ну, дело не наше, сказала мамаша, а ты лучше не таскай по автобусам такой ломоть платины с дыркой.
— Вот, видали? Еще не верит. Ну, давай спорить, я тебе докажу. Платина! Ага, не хочешь спорить!..
— Ты не думай, что я что-то у тебя выклянчиваю или хочу тебе доказать. Это все у меня прошло, все уже позади, — в это время тихо и быстро спешил договорить Андрей. Он не поднимал головы, не глядел на Юлию.
А она, наклонившись в другую сторону, сидела низко согнувшись, уткнувшись локтями в колени и стиснув переплетенные пальцы. Видно было, что она, слушая его, терпит, сдерживая дыхание, как от боли, и ей очень трудно терпеть.
— Я думаю не о том, чтоб себе сделать лучше, я теперь думаю о тебе, то есть за тебя, чтоб тебе не было больше больно, обидно и плохо. Раньше мне такое в голову не могло прийти.
— Да? — сказала Юля, на минуту удивленно приподняв голову и тотчас снова ее роняя. — Тебе, значит, тоже довелось хлебнуть из этого горького стакана? Бояться до смерти, но за другого, не за себя? Куда больнее чувствовать чужую боль, чем свою?.. Ох, тяжело от этого избавиться... и долго... Я не думала, что это тебе достанется... Мне очень жаль... за тебя.
— Юля, — выговорил он почти шепотом. — Не бросай меня совсем.
Она тихонько простонала с закрытым ртом и начала раскачиваться, слева — вправо, вся согнувшись, не поднимая головы.
— Ну как же?.. Что я-то могу сделать? Я знаю, многие просто сдаются. Ну, бывает, из-за детей... чтоб выросли благополучные детки. Сломаются или согнутся — и волочат свою жизнь дальше, чтоб все снаружи было благополучно, пускай внутри затоптанные сапогами слабые цыплячьи крылышки чьей-то робкой мечты, униженная гордость, выродившаяся в угрюмую сварливую покорность. Живут, сговорившись молчать, как два сообщника, у которых в доме, в шкафу запрятана жертва их общего, скрываемого преступления... Мне очень худо, но я не потеряла веры, что можно еще жить... с открытым шкафом.
Они так долго молчали, что Зинка сама к ним обернулась и Дымкову позволила.
— По телефону мне можно, иногда? Пожалуйста!
— Ну, почему же?.. — сбивчиво пробормотала Юлия, вставая навстречу подходившей Зине. — Мне пора...
— Я тебя провожу, пойдем, — властно объявила Зина. — Я тебя привела, я и отведу, не спорь.
Кое-как распрощались. Дымков, не задавая никаких вопросов, галантно-расторопно подал пальто, и они стали спускаться по скрипучей деревянной лестнице. Дымков потихоньку вышел за ними следом на верхнюю площадку, похожую на балкон с резными перильцами. Он стоял и озабоченно смотрел сверху им вслед. Увидел, как растворилась входная дверь во двор, белый от пушистого снега, с наискось протоптанной дорожкой, как дверь снова захлопнулась, взвизгнув на блоке с противовесом, но никто не вышел. Зина и Юлия остались стоять в темных промерзших сенях, и слышно было, как Юлия всхлипывает все короче и сильней, упустив долго копившиеся, сдерживаемые слезы. Зинка прижимала ее голову себе к плечу, поглаживала, что-то приговаривая... пожалуй, даже причитая потихоньку, ласково и успокаивающе, жалобно, с какой-то снисходительной усмешкой.
С величайшим изумлением, точно наткнувшись на поразительное открытие, слушал Дымков, ушам не веря, Зинкин голос.