— Нечего тебе махать.
— Это еще почему? Что я, хуже других?
— И сам знаешь, что не пойдешь. Зачем тебе понесет? Я вот пойду. И с легким сердцем. Профессия у меня — море. А ты как? В виде любителя? Это глупость — любительничать.
— Я пойду позвоню. Пан или пропал.
— Бутан или пропан. Будешь болван, если позвонишь.
— Мне надоело мучиться, если хочешь знать.
— Мучение твое в тебе сидит, а не в ней. Пожалуйста, я тебе объясню, если сумею. Ты слушать можешь? Можешь. Так. Может быть, вы даже помиритесь. Ты надаваешь ей самых приятных клятв, — это я не знаю, я не составитель телескопов! Но лучше бы для вас обоих — пускай бы ничего этого не было.
— Это почему такой телескоп, папаша? Откуда такой идиотский прогноз? Ты не знаешь, что во мне делается! С ней я совсем другой человек, понял ты, мудрило-мученик?
— Нет, ты тот самый, никакой ты не другой. Да ты вот сейчас на этом месте топтался в виде танцевания с посторонней бабкой.
— С рыжей? Да я уже и забыл! Нашел тоже! Или она не рыжая? Ну и что, ну, станцевал?
— Да совершенно ничего... Все пляшут, все смотрят и тискаются, все... Однако у тебя, брат, подход... ну, как объяснить? Вроде как у людоеда. Он встретит человека и сейчас прикидывает, сколько из того говядины получится. Так ты не с точки говядины, а с кобелячьей точки. Ни одну не пропустишь, взвесишь, определишь сорт, годится ли, и так далее...
— Как будто ты сам...
— Верно — правильно. Ничего тут нет. Да только ты весь тут, тебе уже не остановиться.
— Ты что-нибудь знаешь? Узнал?
— Откуда?
— Может, от Зинки? Хотя она, по-моему, ничего определенного сама не знает. Но догадливая, гадючка... Нет, ты ничего не можешь знать... Предположим, ты определил кое-что... Отчего же я тогда мучаюсь, если я такой, как ты меня изображаешь? Притворяюсь я, что ли?
— Так ты же хороший очень парень. Стал бы я с тобой водиться в противном случае. Вот от этого и мучаешься. Чего тебе притворяться? Передо мной-то? Я сам вижу, говорю тебе: лучше обрежь... Не годитесь вы в пару. Где ты меряешь километрами — она сантиметрами, где ты метрами — она миллиметрами. Счет у вас разный.
— А вот я позвоню.
— Не держу. Может, и лучше.
Твердой походкой, пробираясь зигзагами между шумных столиков второсортного ресторана, он добрался до вестибюля к автомату.
— Да, да! — очень быстро, видимо наготове, дожидавшаяся звонка, ответила Юлия.
— Ты мне разрешила звонить. Ничего, а? — совсем трезвым голосом произнес Андрей и вдруг представил себе Юлию у телефона и улыбнулся от нежности. Она молчала. — Мне очень плохо, Юленька.
— Что-нибудь случилось?
— Ты считаешь меня негодяем. Это твое право... А ты думаешь, негодяям хорошо живется на свете? Нет, им очень плохо. Очень, очень...
Ему вдруг так жалко стало себя, что защипало в носу от слез, подступивших к глазам. Что-то сдвинулось и замутилось в его сознании, он спутался и выговорил совершенно нелепое:
— Ты долго еще будешь меня мучить!.. — почти тут же понял, что сказал что-то не то, но было уже поздно.
— Не надо, пожалуйста, ко мне звонить, когда ты выпил.
Он стоял с мертвой трубкой в руке и, медленно поворачивая голову, с отвращением разглядывал жалкие затертые украшеньица дешевого вестибюльчика, не совсем понимая, как это он сюда попал.
Пока он говорил по телефону, Дымков быстро расплатился, освободил столик и уже с любезным поклоном пустил парочку, ожидавшую очереди.
— Надевай пальто. Надо уходить. Я сжег наши корабли. Сдал столик.
Время еще было раннее, когда Андрей распрощался с Дымковым, отдал ему свою часть ресторанного счета и обнаружил, что денег у него один рубль с мелочью, что он недопил и что он глубоко оскорбленный, непонятый и несчастный человек.
Без отвращения он подумать не мог, чтобы вернуться на дачу, ужинать, ложиться спать. Вообще, кажется, он сейчас ни о чем не мог думать без отвращения. Но из всего, внушавшего ему отвращение, самым близким был городской дом, где последнее время жил в одиночестве отец.
Отец очень удивился его приходу и как будто не очень уверенно обрадовался.
Андрей, увидев отца, сразу вспомнил, что можно попросить у него денег. Зачем, он еще и сам не знал. Только знал, что деньги ему нужны. Без денег он чувствовал себя как без крыльев, жалким пешеходом, прохожим в толпе прохожих.
Сразу брякнуть: «дай денег», конечно, было нельзя. Они прошли в столовую.
— Ты, может, закусить хочешь?
На столе в раскрытом пакетике пергаментной бумаги лежала нарезанная ломтиками ветчина, стояла одинокая маленькая тарелочка (пачкать ради себя одного большую отец стеснялся), полупустая чашка, масло и хлеб.