— Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?
— Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия — сниматься. Так же, как, скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!
Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады — трудно было понять.
— Я, конечно, в этом не разбираюсь... Но, по-моему, если человеку не нравится его работа, отказаться-то он может? Никто вас не заставляет, я думаю?
— О нет, никто! Я всегда могу отказаться. Сколько угодно! Целый год могу. И два, и пять могу, а там мне и отказываться не надо будет. Никто уговаривать не станет... Вы что, не способны понять: мы же временные. Упустил время и пропал...
С берега заверещали сигнальные свистки.
— Ну, вот, пора, опять наше шествие с приплыванием. Давайте руку.
С пулеметным грохотом затрещал мотор.
Они еще постояли на палубе, рядом, потом прошествовали по сходням на пристань.
— Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!
Опять моторка оттащила баржу назад, опять пронзительно заверещал с берега свисток, моторка резко увеличила обороты, баржа с лебединой шеей вздрогнула и не сразу сдвинулась с места, взвыл ветродуй, заполоскался обвисший парус.
И все это повторялось снова и снова: две-три минуты съемки, полчаса приготовлений и ожидания — и опять все сначала.
Светило яркое солнце, сверкала вода, трещали моторы, бегали и кричали помрежи, толпилась массовка, а их опять загоняли, как в заколдованный круг, в меловую отметку, и Тынов как-то перестал удивляться всей неправдоподобной нелепости своего участия в происходящем. Он даже и сопротивляться перестал, думал: пускай еще подольше бы шла вся эта чепуха, совсем оглушившая его после долгой, долгой тишины и однообразия лесной его жизни. Бывает у человека такой час, когда все окружающее видится ему яснее, резче, выпуклей, чем обычно. Точно сквозь сильное увеличительное стекло — все делается большим, громадным. И самые тихие слова звучат громче, значительней. Наверное, такой час ему и выпал после долгого безлюдья, безмолвия. Бывают ведь дни короткие, как сухой щелчок осечки, бывают длинные, как летом в Заполярье, когда вдруг нечаянно опомнишься, что день все идет уже недели две и не кончается — солнце давно перестало уходить за горизонт.
— Съемка!.. Начали!.. Мотор!..
Осоцкая, плавно разгибая локоть, милостивым, благосклонным движением подарила ему свою руку в расшитом золотом рукаве. Под нестройный галдеж массовки, подкидывавшей в воздух шапки, они рука об руку двинулись на берег по сходням к красной ковровой дорожке.
Сохраняя торжественно-княжеское выражение лица, влажно сияя глазами, устремленными в какую-то дальнюю даль, не шевельнув губами, очень явственно проговорила озорным, веселым мальчишеским голосом:
— С ковра!.. Заснули?.. Брысь с ковра! — как раз вовремя, когда он чуть было не наступил своими сапожищами на красную дорожку.
Почему-то именно по этому тайному от всех, хулиганисто мальчишескому, свойскому, интимному оклику он и почувствовал всю поразительную значительность и протяженность этого длинного, длинного дня, долгого пути, пройденного вместе.
Когда они возвращались обратно, она мельком спросила:
— Вы, значит, здешний? Кто вы? Чем занимаетесь?
— Сторож.
Она покосилась на него, готовая рассмеяться.
— Не похоже как-то. Нет, вы разыгрываете меня.
— Не похоже? А какие бывают сторожа?
— Не похоже, и все.
— Сторожами не рождаются, — с дурашливой поучительностью проговорил он. — Человек живет, трудится, мыслит, проходит те или иные медные трубы, и вот, наконец, он — сторож!
Цепочка облаков наползала на солнце, и объявили перерыв. Подъехала машина, привезла буфет. Дуся в очень коротком, выше колен, белом халате выскочила и стала распоряжаться выгрузкой ящиков пива и фанерных коробок с жареными пирожками.
Подбежал Наборный. Полы расстегнутого пиджака, с карманами, набитыми газетами, развевались на нем каким-то образом, даже когда он никуда не бежал и не очень спешил.
— Вы вчера меня уже мучили, — сказала Осоцкая и закусила резиновый пирожок.
— Что делать? Газета выходит каждый день, и мой отдел культуры и искусства должен непрерывно откликаться, пока вы здесь!