Отсюда — все подковерные игры армии, противостояние ОКХ и ОКВ («карманного» Генштаба, созданного Гитлером под себя), постоянная «оппозиция» генералов планам Гитлера, доходившая до открытого неподчинения и саботажа. Отсюда такой же саботаж представителями старых политических элит и крупного бизнеса решений и программ нацистских властей — там, где они не отвечали интересам деловых кругов Германии. Совершенно наособицу стояла корпорация дипломатов «старого» Министерства иностранных дел, которая в «коалицию» не входила и действительно пребывала в ужасе от ее совместных планов.
В результате создается впечатление, что разные структуры Рейха работали как бы спиной друг к другу, делая вид, что другой структуры просто не существует. Хотя при этом нельзя не признать великолепное взаимодействие ВВС с сухопутными войсками на тактическом и оперативном уровне.
Ну и, конечно, возникает невольный вопрос: если даже в условиях взаимного соперничества, подсиживания и разброда нацистское государство сумело добиться весьма серьезных успехов — как экономических, так и военных, — то что же было бы без этого разброда. А главное, какие силы смогли разбудить нацисты, если им все равно удалось то, что не удалось никому?.. Что бы произошло, если бы в Германии действительно случилась настоящая — а не фальшивая — революция, сумевшая консолидировать все политические силы страны или хотя бы заставить их, пусть даже грубой силой, не тянуть каждая в свою сторону и работать в одной упряжке, как это было в СССР?..
Предварение. Человек в синей шинели
— Гляди-ка, Люка, какой франт…
— Пьяный, что ли? — Люка прищурился.
В неясных отсветах портовых огней, проникавших в переулки квартала Ла Кабюсель, разглядеть силуэт человека было непросто. Шинель или темное пальто, фуражка вроде бы военно-морского образца, однако без кокарды. Трость в руке — металлический наконечник постукивает по булыжникам мостовой. Мерцает тускло-оранжевым огонек сигареты.
…Господин в фуражке неторопливо шел по улице Мадрагвилль, тянущейся вдоль Новой гавани мимо пакгаузов, нефтяных танков и железнодорожных путей сортировочной станции. Этот район и в довоенное-то время не считался респектабельным — неистребимые запахи нефти, угольной пыли и креозота, да и публика весьма сомнительная, — а теперь соваться в Ла Кабюсель вовсе не рекомендовалось. Особенно после заката. Уличного освещения нет, — экономия! — полиция режется в карты в участке в трех кварталах выше, даже грязненькие припортовые бордели и те закрыты: дефицит клиентов.
С колокольни церкви Сен-Луи донесся перезвон — четверть третьего ночи.
— Пощупаем? — вполголоса сказал Люка. Покосился на компаньона — Жак не возражал. В конце концов, незнакомца с тросточкой сюда никто не звал. Лишится часов и нескольких франков — так впредь умнее будет.
— Не подаст ли сударь отставным матросам на выпивку? — Люка оторвался от стены дома с облезлой вывеской «Литораль. Бар и комнаты» и решительно загородил дорогу. Жак оставался чуть позади и справа, страховал. — В горле пересохло — страсть.
Сударь остановился. Без малейших эмоций оглядел обоих клошаров. Парочка живописная, что и говорить. Брезентовые куртки, картузы самого пролетарского вида, рожи мало что много дней небритые, так еще и благообразностью не отличающиеся. Премерзкие рожи, прямо скажем, даже в темноте хорошо заметно. Перегаром разит.
Бросив сигарету, господин преспокойно сунул руку во внутренний карман шинели, — именно шинели, темно-синей, сейчас кажущейся черной, без единого знака различия. Извлек банкноту. Молча отдал.
Так.
Люка глазам своим не поверил — пять тысяч франков довоенного образца с богиней Никой, «Francs Victoire». Редкость по нынешним временам несказанная: в 1940 году после отступления из Дюнкерка значительную часть ассигнаций Банка Франции вывезли из страны, так что новому правительству в Виши пришлось начать печатать свои деньги, обесценивающиеся с каждым прошедшим месяцем…
Странный незнакомец продолжал сохранять абсолютную невозмутимость — другой на его месте давно начал бы взывать о помощи или умолять о пощаде, с угодливой торопливостью расставаясь со всеми имеющимися в наличии ценностями и при этом уверяя, что ни бумажник, ни перстень, ни карманный брегет ему вовсе не нужны. Особенно учитывая нож, которым лениво поигрывал на заднем плане Жак — лезвие взблескивало тонкой серой полоской.
Люка терпеть не мог таких пошлостей, то ли дело этот — стоит, ни слова не сказал, смотрит безмятежно. Заслуживает уважения.