Господин едва слышно (и будто бы разочарованно?) вздохнул, повесил трость на локтевой сгиб, полез за портсигаром. Чиркнул спичкой — золотистый язычок пламени выхватил из темноты грубоватое красное лицо с широкими скулами, темные брови над глубокими глазницами, выбивающиеся из-под морской фуражки седые волосы.
Глаза синие, цвета моря.
— Мсье… — Люка отшатнулся. Мозаика сложилась мгновенно. — Мой адмирал!.. Я… Мы…
Вытянулся. Непроизвольно бросил руку к засаленному картузу:
— Старший матрос Люка Блан, линкор «Бретань»! В отставке с тысяча девятьсот тридцать пятого года, мой адмирал!
— Надеюсь, этого хватит? — ровным голосом сказал седой, указав взглядом на злосчастную купюру, сжатую в левой ладони бывшего старшего матроса.
— Мой адмирал… — Люка отступил на шаг назад. Голос тоже узнал. Неуверенно протянул ассигнацию. — Извинения! Примите!
— Оставьте, — поморщился человек, которого упорно называли «адмиралом». — Какие мелочи, право. Можете идти.
— Слушаюсь! То есть… Вас проводить, мой адмирал?
— Нет, благодарю. Ступайте.
— Тут небезопасно, мой адмирал!..
— Знаю. Идите же.
Тросточка застучала по камням. Коренастая фигура в длинной флотской шинели затерялась в полумраке — его превосходительство неспешно отправился дальше, свернув с улицы Мадрагвилль на Рю д’Александри.
— …Вот я тебя, скотина! — Люка замахнулся на приятеля, но не ударил, только покачал кулачищем в воздухе. — Позор какой! Ты бы и у маршала Франции своей поганой железкой под носом вертел?
— А я знал?! — возмутился Жак. — Сам же сказал — пощупаем, пощупаем. Дощупались! Вот дерьмо!
Люка промолчал. Растерянно пожал плечами. Встретить в припортовых кварталах Марселя самого морского министра адмирала Франсуа Дарлана, любимца и кумира французского флота, он никак не ожидал. Галлюцинация?
Нет. Пять тысяч франков вполне осязаемы.
Стыдобища. Бесчестье для военного моряка!
— Ну и ну, — Люка сплюнул. — Что сделано, то сделано — не вернешь. Пошли к «Синему омару», там до утра открыто. Хоть выпьем за здоровье… Сам знаешь кого.
— Чего это ему взбрело разгуливать среди ночи черт знает где? — протянул Жак. — Странно. Ладно, пошли.
Капитан первого ранга Жозеф дю Пен де Сен-Сир откровенно волновался. Подступало утро, небо над Прованскими Альпами посветлело, ветер с моря разогнал облака — погода налаживается, C.440 Goeland полностью заправлен и готов к вылету, три истребителя сопровождения ожидают команды на взлет.
Его превосходительство изволит отсутствовать — минувшим вечером Дарлан взял машину и отправился в город, как обычно отказавшись от сопровождения охраны. С недавнего времени за адмиралом наблюдалась столь опасная экстравагантность — в Виши он тоже предпочитал гулять ночами без телохранителей, будто нарочно рисковал…
C.440 вылетел вчерашним вечером из Виши по направлению к Марселю. Предполагалось переночевать на военном аэродроме Мариньян, а с рассветом отправиться дальше — в Алжир, где умирал от полиомиелита сын адмирала Ален. Телеграмма о том, что положение безнадежно, пришла в шесть пополудни, болезнь осложнилась сердечной недостаточностью.
Премьер Пьер Лаваль предоставил морскому министру свой самолет, и Дарлан вместе с начальником штаба контрадмиралом Бюффе и несколькими офицерами Военного бюро отправился в путь. Исходно останавливаться в Марселе причин не было, но метеорологическая служба дала неблагоприятный прогноз — облачный фронт от Мальорки до Корсики, штормовое предупреждение, лучше переждать на земле.
— Это невыносимо! — простонал де Сен-Сир, приложившись лбом к грязноватому стеклу. За окном серел рассвет. — Если через полчаса он не появится, будем объявлять тревогу…
Господин капитан относился к тому типу людей, коих в декадентской литературе начала века традиционно называли «нервными» — «нервные пальцы», «нервный взгляд», «нервные манеры». У Анри де Ренье или Мориса Метерлинка такие герои всегда были положительными и запредельно романтичными, но совершенно безмозглыми — в отличие от худощавого, вечно бледного и донельзя аристократичного де Сен-Сира, куда лучше смотревшегося бы при дворе поздних Людовиков, чем в штабе адмирала Дарлана.
Жозеф де Сен-Сир был не то чтобы гениален, но очень умен. А прежде всего обладал фантастической интуицией и не считал нужным скрывать свое мнение в присутствии шефа — по крайней мере, он был первым (и единственным), кто озвучил невозможную, на грани ереси и пораженчества мысль, что весенняя кампания 1940 года окажется абсолютно, катастрофически провальной. Тогда, утром 12 мая, после сообщения о взятии немцами форта Эбен-Эмаэль, Дарлан лишь беззлобно отругал своего любимца наедине, но уже две недели спустя осознал, насколько оказался прав капитан…