В подземном проходе не было ничего; лишь каменная кладка стен, голая земля под ногами. Стены были целы; нигде ничего не осыпалось. Но, когда, наконец, последовала лестница наверх, Фанни вздохнула с облегчением.
В музее Набокова Фанни встретила маленькая, сухонькая старушка, которая совершенно не удивилась её появлению здесь в такие вечерние часы, когда музей давно уже не работал, и внешняя входная дверь была закрыта. Это была, скорее всего, вахтерша.
- Следуйте за мной, - сказала она Фанни.
Они прошли сложными ходами запутанных служебных помещений и оказались перед старинной дверью. Работница музея открыла эту дверь ключом и сказала:
- Здесь давно никого не бывало. Очень давно. Власти не знают о существовании комнат: их нет на плане. Мы, насколько могли, навели здесь порядок к вашему приходу. Чтобы вы не дышали пылью. Постельное белье застелите сами; оно в шкафу.
- Спасибо, - поблагодарила Фанни.
- Об этой комнате... Почти никто не знает. Даже из наших, - старушка протянула ей ключ и спешно удалилась.
Фанни вошла и ахнула. Дверь за ней сама закрылась. Комната была обставлена только старинной мебелью; плотные шторы наглухо закрывали высокое окно. Лепные украшения, позолота, инкрустированный разными породами дерева пол - все выглядело так, будто было абсолютно новым. Справа был камин, у окна - стол, резной, со множеством ящичков и подставок для книг. На нем стояла зажженная свеча. За дверью справа, за камином, Фанни обнаружила дверь в санузел и ванную комнату. Дверь у стены слева была приоткрыта; там была спальня с диваном, кроватью под балдахином, с несколькими шкафами и зеркалами.
Осмотрев эту комнату, Фанни вернулась, села за стол, в мягкое кресло; выдвинула первый верхний ящик. Там были письма, целая груда писем с пожелтевшими листками. Написаны они были мелким, летящим почерком с левым наклоном и крупными заглавными буквами; в старой орфографии. А еще - на французском.
Книги на краю стола... Томик Вольтера, "Езда в остров любви" Тредиаковского, оды и стихи Ломоносова...
Она взяла Ломоносова.
Через некоторое время, уже глубокой ночью, в дверь постучали.
Она подошла к двери, робко её открыла.
- Это я, - сказал вкрадчивый голос.
Неяркий свет высветил лицо Схимника.
- Я, по поручению Милицы, принес всё, что она попросила. Ваши вещи, документы, загранпаспорт...
- Загранпаспорт? - удивилась Фанни. - У меня его нет.
- Теперь уже есть... А еще... Я принес тетрадь. Ту самую, что была на вашем столе. Вы, быть может, ещё не всё прочитали, - добавил он тихо.
- Входите же! - попросила Фанни.
Схимник вошел, но как-то робко.
- Садитесь, - предложила она, указывая на кресло в углу, рядом с журнальным столиком. Он поставил рядом с её столом дорожную сумку и присел, куда она попросила.
- Вы, должно быть, уже всё знаете...
- О Поэте? - спросил он. - Впрочем, его звали Дима. Дима Пономарев. Да, я знаю... Я догадывался уже о чем-то таком... Печать трагедии была на его лице. Он - из тех, кто пошел до конца. Дима настолько хотел быть поэтом, что не стал выходить из образа, даже когда понял, куда ведет этот путь. Честный поэт - это человек с ободранной кожей. И он... шел по этому пути, выдавливая из себя стихи ежедневно. Он писал о горе и боли, о судьбе и отчаянии... Знаете ли, все мы, рано или поздно, сходим с этой опасной дороги: относиться к своим стихам всерьез, воспринимать их написание, как миссию... Но для некоторых... Сойти с этого пути означает предать поэзию. Правду. Совесть, наконец. Они не могут иначе. Не могут жить, посвящая свое время работе, друзьям, семье, прочим мелким занятиям - но не стихам, которые поглощают полностью. Они так не могут. Они идут до конца. И... умирают. Помните, "Кто кончил жизнь трагически - тот истинный поэт"? Это они именно так для себя решили. Увы... Именно так. Ну, что ж, а нам... Остается утешаться тем, что, возможно, после смерти они заслуженно попадают в иной, более лучший, мир... Наверное, это было бы справедливо.
- Я не верю в справедливость.
- Я тоже, - ответил Схимник. - И... в богов, которые нас распределяют по мирам и воздают по заслугам. Но, я верю в тебя. В Неназываемого. В Женю, в конце концов.
- А... В себя?
- Иногда... Бывает. Но очень редко, - ответил Схимник.
- Я... Такая же. Ведь нам с детства внушали мысль, что мы - ничтожества. Неумехи, незнайки. На многочисленных работах о нас вытирали ноги. "Человек - это звучит гордо"? В лучшем случае, это звучит... никак. А чаще, абсолютно несчастно. А потому... Мы совершенно не верим в себя.
- Согласен с вами. Именно потому, мы больше всего поверили в машины. Преклоняемся перед гаджетами и обожествляем интернет...
- Обожествляем?
- Конечно. Ведь мы вполне можем жить без бога. Мы без него легко обходимся. Но не можем существовать без интернета. И...не только без бога... Человечество, в общей своей массе, лишилось духовного поиска в принципе. Теперь люди стремятся быть одинаковыми. Иметь не только одинаковую одежду и лица, но и мысли. Стереть индивидуальность. Смотреть последние фильмы, только что написанные книги, новую музыку. Верить - тоже одинаково. Заходить в собор и ставить свечку.
- Это - обобщение; но, в общем, вы правы. Все средства массовой информации постоянно внушают нам, что мы что-то "должны". Учат нас мыслить "правильно". Вначале - быть толерантными. Потом - позитивными и креативными. Ну, а сейчас придумали новый термин: социально адекватными. Все эти термины на деле означают: безликими, правильными и...никчемными.
- Да. Причем, "креативность" вышла из моды только после того, как добралась до самого низа... Креативными стали даже туалетная бумага в новом, так сказать, оформлении и новая помада.
- Схимник...
- Что, Фанни?
- Похоже, вы со мной прощаетесь? Раз... Принесли тетрадь...
- Да, и думаю, что надолго.
- Почему?
- Вам надо уехать: вас вычислили. Вам больше нельзя оставаться в Перербурге.
- Думаете?
- Да. Я в этом уверен. Вы нужны нам... Живой. Уезжайте.
- Тогда... Тогда, прочитайте мне что-нибудь. Из тетради. На память. Всё, что захотите.
- Ну... Хорошо. Тогда... Прочитаю это. Скажем, эссе... Кстати, если не будете знать, как назвать свое произведение, назовите "эссе"...
- Так... Читайте же! Я слушаю...
*
- Нет ничего обыденного и повседневного; всё дело просто в нашем восприятии. А восприятие внутреннее, быть может, рождается от того, что теряется нить, связующая человека с пониманием окружающего, и он остается наедине с собственным страхом. Не таким страхом, который рождает появление неведомого, которое вторгается в нашу жизнь; нет, страхом, порождаемым ощущением, что время ускользает безвозвратно, и, сколько бы его ни было, оно непременно закончится. А ты... не можешь вырваться из того кокона, в который закутали тебя внешние обстоятельства, похоронив там навсегда все свои стремленья.
Страх нужно преодолеть.
Первую свою сказку я написал... В углу. Меня наказали; не помню, за что. Я должен был там стоять, пока не осознаю, как я не прав. Какой я гадкий.
Но, в конце концов, мне там понравилось.
Если нельзя выйти за пределы своего угла, то надо попробовать... Растворить стены.
И мальчик в углу стал сочинять сказку.
Я не помню, когда и зачем я её себе придумал. Наши внутренние миры вряд ли пересекаются. Она совсем другая. Смешливая и веселая, она играла на арфе и прекрасно пела. Она любила своего мужа и детей, но развлечения любила ещё больше. А еще, друзей и приятное общество она ценила больше, чем книги.
И, к сожалению, она была королевой. Вся её вина состояла в этом. И в том, что она абсолютно не умела плести интриги. А еще в том, что как раз в это время некие силы решили изменить существующий строй.
Они подговорили бедных, и те пришли к ней и потребовали хлеба. И королева выдала им хлеб и пирожные, фрукты и овощи.