Петер затоптал окурок и умолк, пытливо поглядывая на меня, словно ожидая какой-то реакции. А я озиралась и думала: нет, это просто физически невозможно, больше двадцати человек сюда никак не поместятся.
— Врешь, это неправда.
— Правда, — ответил он и подошел ко мне поближе. — Все это чистая правда. Это история.
У меня потемнело в глазах. Я ведь знала в глубине души, что Петер не врет. Иначе кому бы вздумалось малевать здесь на стенах? Надписи были такие странные. Я хотела спросить, как же евреи столько времени мылись, ели, спали, писали и какали в такой тесноте, но словно вдруг разучилась говорить. Единственные слова звучали в голове — «гадость какая» или что-то в этом роде, не помню точно, но знаю, что я совсем не это хотела сказать. Я все-таки не совсем идиотка, история была страшная, и я это понимала. Вот тогда-то, кажется, меня и начало трясти. Я крепко-крепко прижала к груди пакетик с бельем и сланцами, как будто это был плюшевый мишка или что-нибудь еще, с чем не так страшно. Я почувствовала сзади дыхание Петера. Он обнял меня обеими руками за талию.
— Ты в порядке?
Я ничего не ответила. Он не мог не видеть, что меня трясет, но думаю, ему было плевать.
— Отдай, — сказал он, пытаясь взять у меня из рук пакет. — Come on, отдай, ну же!
Я еще крепче прижала пакет к себе, но он таки вырвал его. Вырвал и бросил на пол, сланцы отлетели и упали поодаль.
Надо было бежать, поднять их, но на меня словно столбняк нашел. Губы Петера, мокрые, теплые, ткнулись в мою шею. Казалось, стены с этими чертовыми надписями сжимаются вокруг нас и душат, по крайней мере, так казалось мне, Петеру вряд ли, потому что его руки уже шарили, смелея, у меня под одеждой.
Оказывается, я плакала, я поняла это по тому, как трудно стало дышать, но не знаю, из-за того ли, что приключилось со мной, или из-за того, что произошло здесь со всеми этими людьми полвека назад. Все произошло очень быстро: я почувствовала спиной жесткий, холодный пол. Голос Петера долетал до меня откуда-то издалека. Он говорил, говорил без умолку, без остановки, много-много слов по-голландски, я их не понимала, они казались мне какими-то чудными. Я вдруг увидела все, что он со мной делал, как будто сверху, и я была словно бы уже не я, а птица, и мне вспомнились открытки с видами замка с высоты птичьего полета, которые хотела нам продать блондинка на ресепшн. А потом, не знаю, через сколько секунд или минут, я услышала резкий звук застегиваемой молнии.
— Тебе понравилось? — спросил Петер и засмеялся.
Я подхватила пакет и сланцы и кубарем скатилась по винтовой лестнице.
Утром, без чего-то девять, я спустилась в столовую. Матье ел, сидя за столиком в одиночестве. На завтрак предлагались вареные яйца, бекон, сыр и тосты. Я взяла только чашку кофе и подсела к Матье.
— Ты правильно сделала, — сказал он, увидев, что я ничего не ем. — Кормят здесь дерьмово. Перекусим на вокзале.
Он отодвинул тарелку. Я ничего не ответила; он, наверно, решил, что я все еще дуюсь, и, чтобы не молчать, стал рассказывать мне, как провел ночь. Сначала долго не мог уснуть из-за духоты. А потом, среди ночи, его разбудили соседи по номеру — они вернулись в три утра, вдрызг пьяные.
— Один принял мою койку за свою и рухнул прямо на меня…