Но последние двенадцать лет прошли в заключении. Жизнь ее была искусственно упорядочена и не связана с внешним миром. Ей не присылали счетов на оплату, кормили, поили, обували, одевали… За все эти двенадцать лет ей даже ни разу не понадобилось щелкнуть выключателем: свет зажигался и гас сам. Она ложилась в кровать четко по расписанию. И так как у нее не было возможности смотреть телевизор, она находила утешение в чтении книг.
…Она повернулась к двери, услышав, как к ней приблизился охранник.
— Ну давай же, девочка, вставай и выметайся отсюда! Ты не забыла, какой сегодня день?
Она уже упаковала свои вещи. По правде сказать, она сделала это неделю назад. Все, что ей принадлежало, уместилось в обычный полиэтиленовый пакет. За двенадцать лет, проведенных в заключении, у нее не было ни одного посетителя и она не получила ни одного письма.
Она вымыла лицо холодной водой, затем быстро оделась. Присела на кровать, не выпуская из рук свой маленький пакет, и стала ждать завтрак, который она все равно не смогла бы есть, хотя черный кофе пришелся бы весьма кстати.
Она с нетерпением ждала того момента, когда наконец выйдет за пределы тюрьмы, когда начнется новая жизнь, когда снова сможет влиться в окружающий мир. Однако она трепетала при одной только мысли, что скоро окажется на свободе и ей придется разговаривать и общаться с обычными людьми. С людьми, которые о ней ничего не знают, или, что еще хуже, с людьми, которым известно ее прошлое. Она закрыла лицо руками. Рядом с ней на кровати лежала Библия. Она прижала ее к груди и снова прошептала, как заклинание: «Господи, прости меня. Господи, прости меня. Господи, прости меня». В эту же секунду перед ее мысленным взором возникла та ужасная сцена: Каролина и Бетани, изуродованные и окровавленные, лежали на полу. Каролина была ее подругой. Бетани была ее лучшей подругой. Она превратила их в кровавое месиво с помощью бейсбольной биты и гаечного ключа. Но зачем? Почему? Это был тот самый вопрос, который она задавала себе тысячу раз на дню.
Почему? За прошедшие почти тринадцать лет она так и не смогла найти ответа на этот вопрос.
Наконец она покинула тюрьму Кокемвуд и оказалась на улице под холодным моросящим дождем. В течение нескольких минут она стояла, наслаждаясь ощущением капель, которые стекали по ее лицу, — сырость для нее была доказательством того, что она жива и находится на свободе. Она медленно поплелась к автобусной остановке, сознавая, что ее одежда оставляет желать лучшего. В кармане она нащупала деньги и бумажку с адресом учреждения для реабилитации бывших заключенных. Пока она пересчитывала деньги, с ней поравнялись две девушки, стильно одетые, с модными прическами. Для нее они выглядели будто из другой жизни. Девушки уставились на нее, и она вспомнила то время, когда ей не пришлось бы лезть за словом в карман. Но теперь она прошла мимо, хотя те глядели ей вслед и отпускали по ее поводу какие-то обидные шуточки.
Она взяла такси и поехала по знакомым улицам. Воспоминания заставляли учащенно биться ее сердце. Но сейчас все выглядело по-другому. Это расстроило ее больше, чем она ожидала. Оплатив такси, она пошла вверх по узкой тропинке, ведущей к дому, где прошло ее детство. Она почувствовала слабость в ногах и тяжесть в желудке. Заставив себя постучать в дверь, она наблюдала через стекло, как из глубины коридора к двери подходит женщина. Ее совершенно белые волосы словно магнитом притягивали взгляд. Дверь открылась. На пороге стояла ее мать. Радостная улыбка мгновенно сошла с лица Марии.
В течение нескольких секунд они молча смотрели друга на друга.
— Здравствуй, мама…
Женщина махнула рукой, будто пытаясь защититься от нечистой силы. Ее глаза горели ненавистью.
— Убирайся прочь, Мария! Как ты осмелилась снова прийти сюда? Мы не хотим о тебе ничего знать. Ты не приносишь ничего, кроме зла.
Дверь с шумом захлопнулась перед ее лицом. Она неуверенно потопталась на крыльце и присела на ступеньку. Слезы, смешиваясь с дождем, стекали по ее лицу. Дождь усилился. Она сидела, боясь сдвинуться с места, и плакала так, как не плакала вот уже много лет. Дверь больше не открылась. Мария поняла, что она никогда не откроется.