С другой стороны ворот доносится плеск фонтана и звонкий женский смех, но Прану не дозволено продолжить путь в этом направлении. Вместо этого его ведут по новым ступеням, в башню, на открытый воздух; здесь его встречает прохладный ветер и ошеломительный вид на холмы.
Хваджа-сара, главный хиджра Фатехпура, сидит под балдахином, неотрывно глядя через розовые зубцы дворца на сухие зимние поля внизу. Иссохший, завернутый в богатое, вышитое золотом сари, он делает затейливый пан[57]. Перед ним стоит инкрустированный медный поднос с ингредиентами, каждый из которых лежит в отдельной круглой миске. Хиджра выбирает мягкий лист, притрагивается к нему — щепотью этого, крупинкой того; немного сладкой кокосовой халвы, штрих лайма. Затем, разбросав поверх несколько сочных красных кусков бетеля, он тщательно сворачивает все это в узелок и, слегка прищелкнув пальцами, заправляет за щеку. Пран наблюдает за этим, переминаясь возле лестницы.
— Стань ближе, дитя. Дай мне взглянуть на тебя.
Он делает несколько шагов вперед. Хваджа-сара внимательно изучает его.
— Что ты есть, Рухсана? — спрашивает он сюсюкающим голосом. — Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Правда? Ты уверен? Посмотри, какую одежду ты носишь.
Сконфузившись, Пран оглядывает свое тело, завернутое в бурку. При этом ему на глаза попадается неприятная вещь. На подносе, среди мисочек с ингредиентами для пана, лежит длинный, острый изогнутый нож. Следуя направлению его испуганного взгляда, Хваджа-сара поднимает нож и проводит искривленным пальцем по острейшему лезвию.
— Можно мне уйти? — хрипло шепчет Пран. — Я хочу уйти. Меня привели сюда против моей воли.
Похоже, это была ошибка. С шелковым шорохом Хваджа-сара вскакивает на ноги, взмахивает кривым ножом.
— Воля? — шипит он и брызжет на лицо Прана красным соком бетеля. — Воля? Твоя воля ничего не значит.
— Пожалуйста… — Голос Прана прерывается.
— У тебя нет права просить! Ты ничто, понимаешь? Ничто!
Хиджра делает пару пассов ножом на уровне пояса. Для такого древнего создания он удивительно ловок. Пран начинает чувствовать слабость в ногах.
— Ну, — угрожающе шелестит Хваджа-сара, — так кто ты?
— Пран Натх… — начинает Пран, но его останавливает пощечина.
— Нет! — шипит Хваджа-сара. — Еще одна попытка. Кто ты?
— Я…
Снова пощечина.
— Нет! Еще!
Это продолжается до тех пор, пока Пран (после безуспешных «Пожалуйста!», «Перестаньте меня бить!» и даже «Рухсана») не бормочет:
— Я — ничто.
— Хорошо. Теперь — кто я?
— Вы Хваджа-сара.
Еще одна пощечина.
— Я не знаю! Я не знаю!
— Вот так. Теперь хорошо. Умница.
Пран растерян. Это похоже на учебу наоборот. Для Хваджа-сары меньшее означает большее — в смысле познаний.
— Помни: ты ничего не знаешь. Ты сам — ничто. Теперь, Рухсана, сколько на свете полов?
— Два?
— Дурак! Тысячи! Миллионы! — Хваджа-сара на глазах оживляется, кружа по крыше, как престарелая танцовщица.
Перепуганный Пран не может отвести глаз от лезвия, которое неприятно вспыхивает в свете лампы.
— Некоторые, — говорит Хваджа-сара, — умеют так сильно себя жалеть!
Он поет пронзительным фальцетом:
— Какой идиотизм! Ты жалкий трус! Все, что нужно для счастья, — один надрез, простой надрез! — Он взмахивает ножом. — Это лезвие — ключ, Рухсана. Он открывает дверь в бесконечность тел, в волшебную бесконечность полов. Как только ты избавишься от нити, что тянет тебя к земле, ты сможешь подобно богине Кали танцевать и летать!
Как потрепанная летучая мышь, Хваджа-сара мечется по крыше, исполняя собственную вариацию свободы для сумеречных холмов и полей. Он пьян от собственной мудрости.
— Ты можешь думать, что ты единичен. Ты можешь думать, что ты не способен к переменам. Но мы переменчивы, как воздух! Освободи себя, освободи свое тело, и ты сможешь стать мириадом! Армией! Для этого нет имен, Рухсана. Имена — это глупость языка. Зачем пытаться остановить реку? Зачем пытаться заморозить облако? Ты думал об этом? Миг — и ты становишься равным Богу.
Он замирает посреди пируэта и вновь шаркает к Прану, выставив нож:
— Идея очень хорошая, поверь. Ты не должен бояться.