Словно бы икота напала на лампочки электрические, и свет колебался.
– Ну разве что самую малость крушусь, – бормочет дядя задумчиво под нос, – о чём и мечтать иным не дано.
Аркадий Наумыч развернулся к нему лицом и позволил себе нахмурить свои крылатые брови, но молчал. Его упрямство проявлялось в том хладнокровном и безукоризненном такте, который он подчёркнуто и снисходительно проявлял по отношению к дяде как неизменно любящий племянник.
Дядю, однако ж, на мякине не проведёшь. С годами человек привыкает никому не верить, но при этом любящее сердце всегда готово поверить во всё, кроме того, что есть на самом деле, и бесконечно прощать.
– Аркаша, ты ведь знаешь. Не сына дороже – ты мне сына заменил родного. – От порога, точно бы всей вдруг открывшейся душой навстречу, обратился Яков Филиппович к племяннику и в порыве нахлынувших чувств даже сделал шаг вперёд. – Да, бывает, ворчу по-стариковски…
– Дядя!
– Ну да, каркаю порой недоброй!
– Я вас очень люблю и уважаю.
– Знаю. И очень дорожу твоими чувствами. Поэтому пытаюсь достучаться. Надеюсь, не напрасно.
Яков Филиппович прошёл следом за племянником в зал и, подойдя к журнальному столику напротив камина, поднял с поверхности конверт, метнул исподтишка взгляд на племянника и тут же с силой швырнул конверт обратно на стол. Обернулся резко и, медленно наступая, издалека приподнял палкой в воздух свою трость, чтоб махом будто отмерять ритмы своим словам. Аркадий Наумыч, совершенно не чая столь ярого напора, опешил да и попятился.
– Конечно, отец твой, Наум Филиппович, – человек весьма строгих правил. Не в пример мне. Да не он один, – вообще обо мне много чего болтают. Бывает, справедливо. Что греха таить? А чаще – нет. И я не держу обид. Случается, зависть лишает людской разум ума…
Внезапно погас свет. Во всём доме. Лица поглотила темнота, растворив их обострённые черты. И только в глазах, отсвечиваясь рдеющими в очаге угольками, мерцали алые искорки огня.
– Вот те раз! – воскликнул Яков Филиппович, не скрывая разочарования, и в сердцах застучал палкой по паркету, прокладывая себе путь к креслу у камина, в котором едва-едва тлели обуглившиеся головешки дров, источая тепло, но отнюдь не свет.
Даже в темноте, не различая черт лица, можно было ощутить, как эта неприятная оказия раздосадовала старика: он почувствовал себя слепцом, хотя его держали за провидца. Было слышно: полозья кресла-качалки скрипят чуть быстрее обычного, передавая дому настроение своего хозяина. Яков Филиппович с прищуром вглядывался… в черноту оконного стекла, словно бы за движением теней ожидал разглядеть во тьме тень нечистую – того, надо бы подозревать, кто спрятался во мгле и из мрака ночи подслушивает да подглядывает.
Генерал на ощупь долго и осторожно пробирался средь предметов мебели к дровнице в углу за камином, чтобы наконец по-свойски подбросить в топку пару поленьев. Взлетел сноп искр от той руки неловкой, осветив на мгновения догорающие головешки. Он подсунул бересты, пошевелил, и в очаге вспыхнуло, едва не опалив его руки.
В топке загудело.
Глядя, как дядя раскачивается в кресле, его племянник тоже присел, подвигаясь вместе с креслом поближе к пылающему очагу, да и поёжился, как будто ему вдруг стало то ли зябко, то ли страшно.
Взяв в руки распечатанный конверт, так чтобы отсвет пламени падал на зарозовевшую бумагу, он вопрошает уже, не скрывая своего удивления:
– Дядя, что это?
Яков Филиппович развернул кресло полубоком к огню, подставляя лучам хворую почку. Можно, конечно, бока согреть у камина, и то тепло отрадой обернётся, чуть рассеяв в лучах у очага невесёлые мотивы, что, завывая, уже напевает тоска, свернувшись калачиком где-то глубоко на илистом дне души. Но себя всё равно не проведёшь. Можно позволить кому-то обмануть себя. Он пожал плечами и приподнял воротник, зябко кутаясь в вязаную шерстяную тужурку.
– Пакет, – ответил племяннику и, помедлив, добавил небрежно: – Фельдъегерь доставил аккурат к полудню. Я ждал тебя и решил не беспокоить понапрасну.
Когда глаза попривыкли к темноте, а в камине языки пламени облизали поленьев бока, то можно было заметить, что, выползая из углов, зловещие тени уже шныряют по стенам, карабкаются по потолку, и временами кажется, будто оживают миражи. Фата-моргана незаметно прокралась в дом и будто затаилась в ожидании своего часа.
– Нет, дядя. Я об электричестве. Нас что, посмели отрезать от линии?