Выбрать главу

Аркадий Наумыч хотел было сказать, но промолчал, чтобы не перечить.

– Ты думаешь, я смерти боюсь? – внушал Яков Филиппович. – Пуще смерти человек должен бояться, что смерть вовсе никогда не пожалует. Ибо смерть, чтоб ты знал, дарована человеку в награду за жизнь.

– Дядя, вы мне пеняете с укором во взгляде и горечью в словах, а делитесь со мной собственными печалями, которые я готов, разумеется, разделить… Но я отказываюсь понимать, при чём тут я. В чём прегрешения мои, на которые вы намекаете!

Во взгляде племянника читалась некоторая недосказанность – как фигура умолчания: толкуете, дескать, о горькой судьбе собаки, что средь собачьей шумной свадьбы тоскует по цепи, с которой по недоразумению как-то с дуру сорвалась и вкусила жизни вольной и голодной…

– Ты же пойми, Аркаша, не только дела и деяния – слова наши с неопределённого времени начинают учреждать иную реальность. Именно поэтому в мои времена, случалось, людей даже казнили за бездумно оброненное словечко.

– Но в чём моя вина?

Вперившись в непроглядную черноту холодного стекла, Яков Филиппович так и застыл, и только кресло-качалка поскрипывала, раскачиваясь в тишине – туда, сюда. Скрип-скрип-скрип-скрип… Глаза застекленели и, подобно холодному окну в ночи, отражали всякий свет, не позволяя ни лучику просочиться в себя и рассеять сгустившийся там сумрак недобрых предчувствий. Свой взгляд Яков Филиппович будто вовнутрь обращал.

И вдруг голос зазвучал особенно проникновенно, как будто бы говорящий вкладывает в слова всю силу убеждения, на которую способен не разум, а душа, – как будто бы из неведомых глубин извлекал свои слова:

– Я не вечен, даже не бессмертен… Я – неумираемый! Когда проповедуют бессмертие души – сами мечтают о бессмертии тела. Ибо тот, кто овладеет таинством жизни, тот и будет властвовать не только над жизнью, но и над смертью.

– Я всё равно не понимаю, – покачал головой Аркадий Наумыч, и его губы тронула глуповатая с виду кривизна беспечной улыбки.

Генералы не приучены держать свои души нараспашку. Казать себя глупее, нежели ты есть на самом деле, – обыкновение бывалых и умудрённых. Ума генералу на стороне было не занимать, ну разве что извилины его, весьма глубокие, были чуточку спрямлены рьяной и долгой службой на благо отечества.

– Чувствую, однако же, что не достучался до тебя. А жаль. Искус, который дарит Софья Андревна, столь велик, что не вынести обычному смертному. Но душа моя покойна: я тебя предупредил, а дальше… Думай сам. Но запомни твёрдо: что бы и как бы там ни сложилось, а я тебя, как кровиночку родимую, не сдам, чего бы это мне ни стоило…

Меж тем ночь покрыла вечер, и порывы ветра уже горстями швыряют полновесные капли в стекло. И ненастье за окном не может не удручать, случись вдруг ненароком посетила тебя унылая грусть и угрызает муками раскаяния.

Без четверти восемь вечера большая чёрная машина остановилась на той самой заветной площади, мощённой булыжником, где машинам вовсе не полагалось бы быть. Из машины вышел стройный мужчина в элегантном длинном плаще, в шляпе и с зонтом в руке. В другой руке он держал большой букет алых роз.

Здание старинного особняка, добрая половина которого вросла в землю и должна была бы по обычаю называться подвалом, занимало угловую часть двух сходящихся улочек. С торца помпезное крыльцо пристроено, – новодел, с мраморными ступенями и дверями в два человеческих роста, вёл как раз на второй этаж, где некогда, видать по замыслу архитектора, было место балкону. Над самым входом, на коньке крыши, казалось слишком тесно даже для той невзрачной театральной афишки, которую сквозь моросящий пылью дождь и разглядывать-то ниже всякого достоинства. Тем более странно, что у входа снуют какие-то люди и спрашивают у прохожих, а нет ли лишнего билетика. Впрочем, пускай не большой, даже не малый театр, пускай на первый взгляд захудалый, но всё ж таки храм лицедейных искусств, а значит, здесь возможны всякие чудеса, в том числе и расширяющееся по мере действа внутреннее пространство.

Мужчина, а это и был Аркадий Наумыч собственной персоной, вошёл внутрь, подал пригласительный билет, прошёл в фойе и важно огляделся. Изнутри здание тоже мало напоминало театр – тут, скорее бы, музею или ресторану быть. В обмен на плащ и шляпу с зонтом, гардеробщик выдал программку и бинокль.

Аркадий Наумыч отказывался понимать, с чего бы это вздумалось Софье Андреевне именно здесь назначить ему свидание, тем более что никогда и слыхом-то не слыхал, чтоб в заядлых театралках кто числил её. Тем не менее, он не удивлялся выбору места и времени: надо полагать, не только промысел божий, но и причуды очаровательных созданий – неисповедимы.