И кричит на шофёра:
– Вперёд! Трогай, рыба снулая!
Драгоценные секунды, однако ж, были потеряны – безвозвратно. Так неизменно случается, когда теряешь время, и не ценишь текущих мгновений вечности бытия.
Дорога была мокрая, грязь летела в лобовое стекло, и щёточки не переставали шаркать туда – сюда, вызывая ещё большее нетерпение.
– Упустили, – выдохнул наконец шофёр и обречённо добавил: – Можете сразу убить, не сходя с места. Или уволить.
И машина причалила к обочине.
Весь материальный мир будто схлопнулся внутрь себя, и установилась мёртвая тишина, подобная, наверное, мгновению накануне вселенского взрыва. Время остановилось…
Удар кулаком сотряс изнутри машину – и жизнь потекла своим мерным чередом.
– Трогай!
– Куда?
– Куда-куда! В театр, куда ж ещё?! За шляпой, за зонтом…
Едва Аркадий Наумыч поднялся по ступеням ко входу в театр, как парадная дверь открылась навстречу – и сквозь щель услужливая рука протянула ему плащ, смятую шляпу и зонт. Как будто ждали. Перекинул через локоть плащ, нацепил шляпу и, раскрыв зонт над головой, медленно пошёл вниз.
Водитель распахнул перед ним заднюю дверь машины.
Дождь внезапно прекратился.
Бросив плащ на сидение, Аркадий Наумыч возвёл тоскливый взгляд к ночному хмурому небу и не ощутил мокрых капель на своём лице. Закрыл зонт и буркнул:
– Отставить!
За весь вечер он не выкурил ни сигареты, и даже не ощущал позывов. Забыл. Это было настолько удивительно, что он пожал плечами и полез в карман за золочёным портсигаром.
Отошёл к колонне при входе. Прислонился спиной к холодному камню, который уже сушил ночной сентябрьский ветерок, и закурил, задумавшись.
Мглу неба окрасили в розовые тона ночные огни большого города, и сквозь разрывы туч проглядывали одинокие звёзды. Налетел резкий ветерок, и стало совсем свежо. Генерала передёрнуло: изнутри пробрало холодом. Зябко. Не за горами, по всему видать, морозные утренники, украшающие инеем жухнущую прямо на глазах траву да ветви дерев, ещё не успевших разоблачиться. Совсем скоро скинут с себя наряды поры ласковой и тёплой, и будут стоять убогими, корявыми и бесконечно сиротливыми.
То ли холод камня передался его нутру, то ли свежесть осеннего ветерка пробрала до мозга костей, – внезапно он ощутил настоятельные позывы нужды более острой и безотлагательной, нежели дымок сигареты. Не успел осознать, как вдруг приспичило, да так, что терпеть стало невмоготу. Он посмотрел на недокуренную сигарету и, не найдя пепельницы в поле видимости, без сожаления отщёлкнул от себя бычок. Очертив красную, огненную дугу, окурок приземлился далеко, озарив обиженной искрой мостовую при театральном разъезде.
Аркадий Наумыч торопливо подступил к парадной двери театра и дёрнул на себя за массивную резную бронзовую ручку, похожую скорее на перила.
Холод металла отозвался нестерпимым мучением внизу живота, и он запрыгал на месте. Вспомнил с завистью вдруг про мальчика, который умел взлетать и парить в воздухе, когда б его избавили от грехов, притягивающих долу. И даже ухмыльнулся с ехидством про себя: кто бы его сейчас взял да и облегчил от настоятельных прегрешений и острых излишеств?!
В нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, он барабанил в дверь и дёргал на себя ручку до тех пор, пока не отворили.
– Чего тебе? – проворчал ночной швейцар в унисон скрипу дверных петель и уставился на непрошеного гостя, что, в шляпе, с зонтом и без пальто, отчего-то подпрыгивал перед ним на месте.
– Мне бы зайти…
– В ночной клуб только для членов, и с той стороны. А буфет уже закрыт.
– Вы что – не узнаёте? – возвысил голос генерал, краснея от натуги. – Я только что оттуда. Из театра.
– Поздно. Спектакль давно закончился.
– Знаю. Но мне бы вернуться обратно – в уборную…
– Мы не общественный вам туалет, – не без вызова отрезал швейцар и захлопнул пред изумлёнными глазами массивную дверь.
– Да я генерал! – воскликнул Аркадий Наумыч, возмущённый неслыханной дерзостью, и с досады пнул ногой дубовую дверь.
Дверь в то же мгновение отворилась. Швейцар смерил его недоверчивым взглядом своих покрасневших глаз навыкате – от тульи шляпы и до мысиков туфель – и спросил:
– А где лампасы?
Аркадий Наумыч забыл и прыгать тут, озадачился едва, с недоумением разглядывая бока брюк своего выходного светского костюма.
Швейцар тоже уставился на свои брюки с широкой продольной полосой по бокам. И покачал головой, разведя руки в стороны, – на лице отпечаталась саркастическим оскалом ухмылка.