– Сейчас мы из тебя маршала фаршированного будем делать! – услышал, уже корчась на сырой земле от судороги, когда его дружно отхаживали дубинками по почкам и пинали для пущего порядку коваными ботинками два бравых сержанта.
Боль из него вышибли, и только звёзды яркими вспышками озаряли мрак затухающего сознания.
Рассвет в то утро в парке для него так и не наступил.
Σύμβαση
Уговор
О чём молчит душа порою,
И где грехов её тайник?
А может, с мачехой-судьбою
Опять столкнулась напрямик…
А. Милова
Очнулся Аркадий Наумыч – точно из могилы встал. Отчего-то гладко выбрит, острижен налысо. Из носа трубка торчит. В руку воткнута игла. Капельница у койки. Весь опутан полупрозрачными шлангами. Ничего не понимает. Память как тот ослепительно белый потолок, что навис над головой.
Из тумана выплывает знакомое лицо. Сан Саныч, присев на табурет, терпеливо и печально глядит ему в самые глаза, будто верный пёс.
– Ну, слава богу, – слышит Аркадий Наумыч, словно бы издалека. Оглядывается Сан Саныч и шепчет кому-то: – Оклемались… наш генерал…
– Потопчем ещё, стало быть, нашу грешную землю, – слышит и узнаёт родной голос и, переведя вдаль мутный взгляд, в ореоле тумана различает искажённое состраданием лицо дяди, что с сочувствием глядит на него свысока. – Будь уверен! И крепись.
Сан Саныч постукивает подушечками пальцев левой руки по подушечкам пальцев правой, и говорит между тем:
– Уж и не чаял. Теперь всё будет хорошо. Софья Андревна, умница, на ноги всех подняла…
Вспомнил!!!
Аркадий Наумыч едва-едва шевелит пересохшими губами, силясь вымолвить.
– Ле-ле-левша… – только и выдохнул.
Сан Саныч понимающе кивает головой.
– Извините, мой генерал, привычка, – и прячет руки за спину.
Аркадий Наумыч пытается рассердиться оттого, что они не понимают, что высловить он силится. Он хотел сказать им очень важное, да мысли спутались, язык не слушается….
– Вам, товарищ генерал, вредно волноваться, – говорит Сан Саныч. – Врачи уже готовят для вас операционную. Осталось только договор подписать – на операцию. – Подумал недолго и, приложив руку к груди, добавил, наверное, чтоб внести спокойствие и ясность: – Я посмел выступить в качестве вашего душеприказчика. Я распорядился, посоветовавшись с товарищами: левую почку изымем у левши, а правую – у правши. Эти подонки уже под наркозом, на операционном столе.
Отворилась бесшумно половинка дверей, даже сквозняка не возбудив. И в палату, накинувши на плечи просторный белый халат, быстрым деловым шагом вошла Софья Андреевна. Как всегда воздушной, небесной походкой, точно бы не касаясь земли. Подошла к койке, нежно потрепала генерала рукой по щеке, пригладив большим пальчиком раскудлатившиеся брови, и он боднулся в ответ, как ласковый котёнок.
– Ну, как ты? – спросили её заботливые глаза, наполнившись влагой солёной и горькой слезы.
И Аркадий Наумыч благодарно смежил веки.
– Ты… мне… снишься… – в беззвучном шевелении губ угадывались немые звуки речи.
– Крепись, генерал – маршалом станешь! – сказала Софья Андреевна и обернулась на скрип.
Открылись на этот раз обе створки двери. Вошла медсестра со шприцем в руке, следом санитары катили тележку на колёсах. Остановились посреди палаты в ожидании – расступились, пропуская вперёд маленького толстого лысого человека в белом халате, с большим свитком в руках.
– Σύμβαση – сказал тот, останавливаясь у койки.
На глазах у всех присутствующих здесь, в палате, раскрутил свиток, держа обеими руками за края сверху и снизу. Софья Андреевна одним мгновенным взглядом охватила записанный на козлиной шкуре текст и благосклонно кивнула. Затем тот развернул текст на шкуре ко взгляду из койки и будто мысли вслух выговорил – громко и внятно, с тем чтобы все услышали и осознали:
– Не осквернённый.
– Будем подписывать Пергамон, если генерал не против, – молвила Софья Андреевна и обернулась словно бы в ожидании.
Яков Филиппович, грузнее обычного опираясь на трость, сделал два шага навстречу и остановился послушно в полушаге. В его глазах, с нескрываемой кручиной взирающих на племянника, читался укор и одновременно досада: я же, дескать, предупреждал тебя… и не отвратил.