Вечерний солнечный свет глубоко проникал в нутро штольни. Прикинув, что в таких условиях опасность схватить дозу радиации невелика, Николай разрешил семье выйти из штрека. Показал пример, разделся до трусов, занялся заготовкой дров и запаса лучин на ночь. Тамара тоже скинула одежду, задрапировалась тюлем, как индуска, и без мыла простирывала детское и своё бельишко в ведре. Старшее поколение растелешилось и блаженно валялось у костра, совсем как на пикнике. Сырые одежды флагами колыхались на ржавых крепежах бортов штольни под дуновениями залетавшего ветерка, пока адепты трёх авраамических религий дискутировали о конце Света.
- Иоанн Богослов сказал, что силы зла будут побеждены, - нравоучительно вещала Юрия, проверяя мясо на готовность, - но спасение получат лишь души христиан!
- Вы рехнулись со своим апокалипсисом, - резко возразил Ильгиз, - ислам точно знает, что пока Даджада не лжепророчит, пока солнце не восходит на западе, пока туман не покрывает всю землю - Исрафаилу не вострубить!
Николай краем уха слушал перепалку матери и отца. Учительница физики и учитель химии. После развода они встречались только на квартире у сына. Оба одинаково жаловались ему на тоскливое одиночество, но гневно отвергали предложения сына не дурить и снова сойтись. "И что их мир не берёт? Подумаешь, цапались и мирились бы, зато вместе, всё веселее. И нас бы с Томкой не тиранили..." Он забылся, жалея глупых родителей, и неловкой мыслью задел собственное больное место. В душе заворочалось, зарычало уязвлённое самолюбие собственника. Как назло, Тамара отбросила прядь с лица, груди соблазнительно колыхнулись. Николай отвел глаза, уставился на Хаима, который доказывал мусульманину, что Мухаммед спёр идею Страшного суда у иудеев:
- ...не потомок Аллаха придёт, а Машиах. И всем вам - полярная лисичка, а полтораста тысяч правоверных иудеев соберутся у горы Сион и получат истинное право на собственную землю...
Отец Тамары рано овдовел, а после бегства дочери из дома вовсе рехнулся, бросил преподавательскую работу в областном универе и перебрался в Энск. Жил он на подачки Еврейского Агентства, вёл уроки иврита в малочисленной воскресной школе и не терял надежду вернуть дочь в исконную веру. Николай посмотрел на тестя, на маму, на отца, безнадежно одиноких и никому не нужных, ни ему, ни Тамаре. Неловкая мысль снова коснулась запретной темы, но боль оказалась не острой, а мучительно-томной, как в зубе, который качается, готовый вот-вот выпасть:
- Мы тоже никому не нужны. Разве что детям? И то, пока они маленькие...
Снаружи налетел ливень, приглушил свет, хлестанул в штольню воду, создал потоки, несомненно, радиоактивные. Суматоха, беготня - они вытеснили ненужные и благостные размышления, которые всегда родятся в безделье. А там наступил вечер, когда круг жизни сузился до нескольких метров у лучины. И жестокая реальность вылилась в слова:
- Сахара всего полпачки. Только для детей. Соль кончилась.
*
Минула неделя. Семья ела несолёное отварное и жареное крысиное мясо, пила пресный бульон, в солнечные дни вылезала в штольню, стирала и сушила одежды, даже пыталась загорать, помня о цинге и рахите. Юлия попросила сына натянуть веревку для сушки, и Николай выдрал подходящий провод из кабельной проводки, что оставалась на борту штольни. Тамара просить не стала, сама обследовала стену, нашла провод и сделала частную веревку для своих и детских вещей.
Хаим удосужился где-то простыть. Ильгиз страдал от грибка стоп, и пытался лечить себя, подсыпая в туфли древесную золу. И тем не менее старшее поколение вело активную жизнь, они спорили, ругались и мирились. Младшие не болели - тьфу три раза! - и учились под контролем мамы Тамары. Лишь среднее поколение жило в состоянии холодной войны. Никто из супругов не решался сделать шаг к примирению. Они почти не разговаривали. И всё чаще ловили на себе взгляды стариков.
Но однажды в городе возник шум. Он прилетел издалека, со стороны областной трассы. Танк или бронетранспортёр, лязгая гусеницами и рыча, пытался протиснуться в центру. Но не справился. Потом в небе появился вертолёт. Пока он кружил, Николай бросился к штреку, и вся семья долго провожала взглядами грядущих спасателей.
Вечером костер горел дольше обычного, а вместо споров шло обсуждение жизни после апокалипсиса. В монстров и мутантов никто не верил, но руины Энска зримо обещали тяжёлую работу по разребанию. Николаю показалось, будто кроме него, никто спасению не обрадовался. А он так старался для них! Огорчённый неблагодарностью, шахтёр ушёл в дальний край штрека, завернулся в кусок брезента и задремал, лелея жалость к себе, никому ненужному.