— А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повозжаться? А?
— Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Пётр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю ещё на Мазепу кормовые высылать учну.
Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что огни в свечах восколебались.
23
Царская дубинка
На Воронежской верфи прямо у замерзшей реки дыбились рёбрами шпангоутов несколько строящихся кораблей. С первого взгляда было видно, что работа на них идёт медленно, на некоторых копошилось по нескольку человек.
Пётр с палкой шёл по берегу, сопровождаемый юрким десятником.
— Что так? — спросил Пётр десятника. — Пошто людей мало?
— Бегут людишки, государь. Не успеешь к делу приставить, научить, а он, глядь, уж и сбежал.
— Бегут — ловить надо. Ворочать. А и эти, что остались, ходят сонными мухами.
Пётр взбежал по гибкому трапу на судно. Плотники, увидев его, остановились, сдёрнули шапчонки.
— Накройтесь, — приказал царь, подошёл ближе, взглянул в исхудалые почерневшие лица. — Какие жалобы есть? Сказывайте.
— Корм худой, государь, — промямлил нерешительно один старик, покосившись на десятника.
— Выйди, — приказал Пётр десятнику и, когда тот ушёл, спустившись по трапу, кивнул старику: — Говори все.
— Тако кормят, государь, что псы не едят. Думаешь, пошто нас мало? Боле половины по избам хворые лежат. Всё от пищи негодной.
—Т-так, — дёрнул зло усом Пётр. — Кто поставщик?
— Не ведаю, государь. Но слышали, вроде купец Прохоров.
Пётр резко повернулся кругом, пошёл с трапа быстро, так что трап за ним долго ещё подпрыгивал.
Десятник, поймав хмурый взгляд царя, испуганно втянул голову в плечи. И когда Пётр прошёл мимо, побежал за ним собачонкой.
— Отчего бегут работные? — не оборачиваясь, спросил Пётр.
— Так ведомо, государь, труда не приемлют.
— Труда? — переспросил Пётр, покосившись на десятника, бежавшего вприпрыжку обочь. — А може, корма?
— Може, и корма, — согласился десятник.
— Веди меня в избы жилые, где работные.
Пётр вошёл в избу, в нос ударило тяжёлым духом. На деревянных нарах, укрывшись тряпьём, лежало несколько человек. В избе было холодно, печь не топилась.
Пётр палкой толкнул одного из лежавших и, когда тот, откинув тряпье, высунул бледное лицо, спросил:
— Чем болен?
— Животом, батюшко. Неделю несёт как из куршивого цыплёнка. Да тут все животами маются.
— Лекарь что пить давал?
— Какой лекарь, батюшко. Он господ пользует. А нас...
Пётр не дослушал больного, повернулся к десятнику:
— Живо лекаря сюда. Одна нога тут, другая там.
Десятник убежал. Пётр прошёлся по комнате, заглянул в остывшую печь.
— Вам что? Лень щепья принести?
— Так хворые же, батюшко, некоторые и до ветру не могут сбегать. Эвон в горшки гадят. Ввечеру, которые воротятся с верфи, принесут. Затопят.
Пётр наклонился под нары, вытащил один горшок глиняный, поднёс к окну, заглянул, покачал головой, поставил горшок у печки.
— Ты чей будешь? — спросил больного, говорившего с ним.
— Я Петька Малышев, батюшко.
— Стало, тёзки с тобой. Кем трудишься?
— Плотник я, батюшко. Топором, топором всю жизнь.
— Что на судне рубишь?
— А всё, батюшко, бимсу ли, киль ли, всё могу, а ежели надо, могу и деву морскую на нос изготовить.
— Стало, мастер ты, Пётр Малышев?
— Стало, мастер, батюшко.
Десятник воротился скоро, привёл с собой лекаря, всклокоченного опухшего мужика в сером кафтане.
— Ты лекарь? — спросил его Пётр, едва сдерживаясь от гнева.
— Я лекарь, государь, — отвечал тот хрипло.
— Пошто не лечишь работных?
— Так их тыши, государь, а я один. Да и чем лечить-то?
— А тебе корья дубового запасти не впало в башку? А? А ну-ка подойди ближе.
Лекарь со страхом сделал два крохотных шажка к царю.
— Ближе, — зарычал Пётр. — Ещё ближе.
Палка в руке царя шевельнулась, лекарь невольно голову в плечи втянул.
— Возьми горшок, взгляни, что в нём. И скажи скоро, отчего сии испражнения?
Лекарь взял горшок дрожащей рукой, потянул брезгливо носом.
— Не носом тяни. Оком, оком зри, сукин сын. Что это?
— От болезни живота, государь, сие.
— А може, от твоей лени, скотина. — Пётр вдруг взмахнул палкой и огрел ею лекаря.