Гонец не осмелился прерывать работу, тем более что он видел — царь заметил его. Искры, раскалённая окалина разлетались под ударами тяжёлого молота.
Наконец Пётр перестал бить, кивнул подручным, державшим якорь.
— В воду и в горно.
Те, тужась под тяжестью якоря, потащили его к бочке с водой и сунули туда только что приваренной раскалённой лапой. Вода зашипела, пуская пар, взбурлила.
Царь скинул рукавицы, взглянул на качавшего мехи мужчину, сказал:
— Мех передай Ивану, а сам пока сбегай в литейный, проверь, льют ли ядра. А ты, Иван, как раскалишь лапу добела, шли за мной Калиныча. Я в конторе буду. Без меня не варите.
— Слушаюсь, обермайстер.
Развязав сзади тесёмки, Пётр сбросил фартук, накинул кафтан и вышел из кузницы.
Войдя в контору, он первым делом зачерпнул ковшом воды из бочонка, выпил жадно. Потом отёр лицо полотенцем, протянул руку к гонцу.
— Давай пакет.
— У меня два, ваше величество, — от фельдмаршала и светлейшего.
Царь разорвал фельдмаршальский, вынул донесение. Читал быстро, подёргивая короткой щёткой усов.
Шереметев сообщил о счастливом налёте генерала Бема с четырьмя драгунскими полками и двумя батальонами преображенцев на Рашевку. Русские полностью вырубили полк Альбедилля, отбили две тысячи лошадей и пленили самого командира полка.
Пётр поднял глаза от письма.
— У фельдмаршала всегда красно в эстафете. Сколь наших потеряли?
— У преображенцев примерно полбатальона и у драгун немало, государь.
— Мне виктории такие не нужны, понеже много наших людей тратится. Так и передай фельдмаршалу. Впрочем, я напишу ему.
Пётр вскрыл пакет от Меншикова, узнал почерк его адъютанта Бартенева.
«...Докладаю вашей милости, что неприятель, с великим убытком бегучи от Опошни, через две реки плыл. Разлив зело велик ныне. Нам с сей стороны сильными партиями неприятелю ничего чинить невозможно, понеже воды кругом нас обошли. Обустроившись, будем вплавь посылать под неприятеля лёгкие партии, покоя ему не давая».
— Ну у этого, кажись, благополучно, — сказал Пётр, бросая письмо на стол. — Что, велик разлив?
— Велик, государь. Местные жители сказывали, давно такого не было. В марте, сказывают, ещё пуще станет.
— Ну и добро. Пусть швед всего вкусит — и мороза, и воды по уши. И трёпка ему грядёт великая. Есть ли ведомости от Гольца, от князя Голицына?
— Были, государь. Пока всё спокойно со стороны Польши. Князь писал фельдмаршалу, что-де Лещинский побоится идти.
— Ну побоится не побоится — гадать не надо, понеже в ошибку впасть легко. Пусть опаску имеют и князь, и Гольц. Что Скоропадский?
— Гетман Скоропадский доносил фельдмаршалу, что-де запорожцы вступают в трактат с крымским ханом. И король с Мазепой ждут-де от Сечи до шести тысяч войска.
— Ну коли сие случится, то Сечи не миновать судьбы Батурина, понеже предательство карать надо без жалости. Сия сарынь кроме жесточи ничего не понимает. А что до крымского хана, то он без согласия султана пальцем не шевельнёт. А дабы султан не дал такового, я вот здесь и тружусь. Уж едва ль не полпуда в весе скинул.
Пётр отёр мозолистые, почерневшие от копоти ладони о кафтан, взялся за перо.
«Борис Петрович! Зело огорчён я, что тратишь ты людей понапрасну, особливо преображенцев. Гвардейцы мне для великой баталии зело нужны станут, дабы стоять на ней твёрже железа. А ты такими стараниями оставишь меня пред баталией с одними рекрутами. Изволь впредь не тратить людей без великой нужды. Что с того, что генерала пленил, мне с него башмаки не тачать. Баталии без меня не давай.
А я, спустив флот на воду, пройду до Азова, пугну султана да и к армии потеку. Извольте с светлейшим Карла на юг провожать за Ворсклу...»
Пётр отложил перо, спросил капитана:
— А что слышно о королевских планах на лето?
— Лазутчики сказывали, государь, Карл сбирается Полтаву доставать.
— Вот и ладно. Пусть достаёт, а мы...
Пётр опять взял перо, умакнул в чернильницу и продолжал:
«...А буде увязнет Карл под Полтавой, то извольте коменданту Келину возможное облегчение чинить, свершая налёты на шведские обозы, а также учиняя вылазки в Полтаву, понеже у Келина потери будут великие».
Скрипнула дверь, на пороге явился кузнец.