А Васька был слесарем-сантехником из ЖЭКа на их участке. Типичный алкоголик-интеллигент. После первой он читал Пастернака:
После второй — «ту soul is dark» на языке оригинала. Когда-то Василь учился на юридическом факультете, откуда его, как он говорит, выгнали за то, что он отказался «стучать». Был в армии, лечился. После третьей он пел: «Три дивчины, три дивчины, то велика зрада, / Одна плаче, друга скаче, третя цьому рада».
Тоже на языке оригинала… После четвертой пел местный фольклор с матюгами, но от четвертой Ирина старалась его уберечь.
Главное — это то, что у Василя были золотые руки. Кран на кухне начинал течь именно тогда, когда у Ирины случался выходной день, а у мужа — рабочий и когда бабушка забирала дочку к себе. Совпадение этих обстоятельств невозможно было предвидеть. Какое такое реле устанавливал Василь на кране — неведомо, но его система действовала безупречно.
Немец, которого так и звали — Фриц, подарил Ирине новые колготки. А те, рваные, взяв двумя пальцами, бросил в корзину с мусором.
И снова лифт с мутными зеркалами, ползущий в ритме жалобного марша, как будто в нем — покойник. Фриц проводил Ирину к столу, поцеловал руку, клацнул каблуками. Муж сжал ее руку под столом: все хорошо, и пододвинул тарелку с горячим, которое уже успело остыть.
Вырезка оказалась очень вкусна. Ирина пугается своего аппетита, но ест и не может остановиться. Восьмидесятилетний геронтолог замечает, что это вредно. Музыка наяривает. То гуцульские мелодии, то «Червону руту», то «Мама, милая мама, как тебя я люблю», ее зовут танцевать, не дают вволю поесть. Молоденький красавчик с библейским лицом, в рубашке и черных джинсах à la балетное трико затягивает под фонограмму «Тот вечер, такой прекрасный». Она танцует с французом. Это не геронтолог, какой-то другой, он невысокого роста, жгучий брюнет, бритые щеки аж синие. Очень пьяный и очень в нее влюблен.
— Puis-je, — шепчет он ей на ухо.
Она делает в воздухе жест пальцами — это будет стоить денег, а он в ответ показывает, что все будет ОК. Она уже не отыскивает своего газбед-мэри, едет с французом в том же самом мутно-зеркальном лифте.
…Француз порвал ей колготки, которые подарил немец. По ногам побежали «стрелки» — стыдно из номера выйти. Они вдвоем над этим хохочут, пьют коньяк, она покусывает его пальцы, когда он кладет ей в рот квадратики швейцарского шоколада. Француз запихивает чек за декольте ее «золотого» платья. Достает пакет, на котором нарисованы три женские ноги, и вкладывает туда подарки: бутылку, конфеты, мыло «Орхидея».
Когда они возвращаются в холл, гульбище уже кончается. Геронтологи, улыбаясь, шлют ей воздушные поцелуи, муж ждет возле гардероба с плащом в руках.
Их подвозят. Дома она протягивает мужу два чека. Он кричит на нее:
— Как ты могла?! Всему есть мера, в конце концов! Ты же сама говорила, что не проститутка!
Она пристально смотрит ему в глаза, и он меняет тон:
— Тебя же могли обидеть те курвы, что сидели за столиком у входа…
— Какие? Я думала, это уборщицы.
— Нет-нет, это они! Они могли тебя побить. Сдать в милицию. А что бы я без тебя делал?
Последние слова муж говорит обычным, обиженно-ворчливым тоном. Все хорошо. Приятно вспоминаются вырезка, маслины и швейцарский шоколад, и это ужасно.
В постели муж проявляет такт и не напоминает про супружеские отношения. На стуле висит золотое платье. На полу — рваные колготки. Остатки торжественного выхода в свет. Провели вечер, как белые люди. И вдруг что-то успокаивающее тепло отзывается внутри. Что это? Наверное, это потому, что, пока муж был в ванной, она успела быстренько спрятать подарки от француза в книжный шкаф за томами БВЛ. Будет чем угостить Василя, когда в очередной раз потечет на кухне кран.
Новые колготки
— Главное на свете — это мать. Мать и только мать. Женщин и жен может быть много. Детей тоже можно наделать немало. А мать на земле только одна! Ее никому не заменить!.. На кого же я тебя оставлю, сынок? — стонала мамаша.
— Мама, мама, успокойся, тебе нельзя волноваться, мама, мамочка!
— Если бы еще у тебя была хорошая жена! На кого я покидаю единственного сына?
— Мама, ты нас не покинешь. Тебе сделают операцию, все пройдет хорошо. — Он кинулся обнимать мать, а жена, что стояла тут же, рядом, держась за перила больничной кровати, со вздохом закатила к потолку глаза: вся ее десятилетняя супружеская жизнь прошла под девизом: «жен на свете много, мать на земле одна». Наивысшее проявление человеческой любви — это любовь матери и сына. Все остальное — животный инстинкт. Свекровь верила, что ее сын выше всяческих проявлений животной страсти. И — какое разочарование на старости лет! Если б еще взял порядочную женщину, а то… Когда молоденькая, милая девушка, не прожив в общежитии и полгода, созвала подруг на девичник перед отъездом в мужнин дом, все от души ей завидовали. И только одна, будучи немного старше остальных, сказала с искренним сочувствием: