— Углов? — переспросила секретарша, не отрывая глаз от газеты.
— Углов, — подтвердил я, не очень понимая, как поступить дальше.
— Валентин Прокопыч вас вызывал?
— В некотором роде, да.
— Ах, в некотором роде. Тогда посидите. Идет летучка.
Сидеть пришлось долго.
Прошел один час, другой. Меня знобило. Я пробовал ходить, чтобы как-то унять волнение, снова садился. Злосчастная летучка все продолжалась. Я успел продумать целую речь: «Мое сообщение не доставит вам радости, уважаемый товарищ Чередов. Вероятно, меня выставят вон. Пусть так. Я не могу больше молчать. Я признателен за внимание, но моя репутация… Впрочем, я оговорился, у меня нет репутации». Так даже лучше. Все разом, и никаких недомолвок. Зачем меня пригласили сюда? Отчитать, высечь публично? А может быть, мне предложат работу? Интересно, как она будет выглядеть, моя работа? После возвращения я был в редакции всего два раза. Анкета, собеседования. Заместитель главного куда-то спешил, слушал вполуха: отлично, молодец. Отдыхай. Ну что ж, у них было время разобраться.
Наконец секретарша встала, выразительно качнула бедрами и скрылась в редакторском кабинете.
— Углов?.. — редактор почесал мочку уха. — Вы не перепутали?
Секретарша обиженно опустила ресницы.
— Высокий, интересный, — добавила она и переменила позу. «Верка права, надо укоротить юбку».
— Кра-си-вый? — редактор обеспокоенно кашлянул. — Видите ли, Эмма, для мужчины это не самое главное. Пригласите.
Редактор был достаточно молод, чтобы прослыть фигурой перспективной. В меру самолюбив, чтобы не останавливаться перед напором частностей. Беспощаден к себе — это вызывало уважение. В должной мере к окружающим — последнее если и не порождало чувства страха, то, по крайней мере, сеяло беспокойство и волнение. Только в одном редактор считал себя уязвимым. Он не был красив. Частность, второстепенная деталь, и все-таки он сожалел.
Говорил редактор отрывисто. Такую манеру называют агрессивной. Редактора не интересовал собеседник, ему необходим был слушатель.
— Рад, удивлен, — чеканил редактор. — По поводу рассказов могу лишь присоединиться к поздравлениям.
— Видите ли, эти рассказы… — Я слышу, как в ознобе стучат мои зубы, зябко потираю руки.
— Не торопитесь, — отрубил редактор. — У вас еще будет время для объяснений. Рассказы непосредственны. В этом их преимущество. Парадоксально, но я убежден, профессионализм губит литературу. Будем откровенны, ваши репортажи несколько слабее.
— Все не совсем так… — Я приподнялся. Но он властным жестом усадил меня.
— Знаю, каждый проходит через это. Не терпится попробовать себя в разных жанрах. Хочется изобрести свой собственный велосипед, а время потеряно. Изъян воспитания — умеем танцевать только от печки. У вас сочный язык — это хорошо. Попробуйте себя в очерке. Теперь вам придется не только писать, но и организовывать материалы, править, редактировать.
То, что мне следовало сказать, я никак не мог сказать сразу.
Необходимо какое-то вступление, пауза, чтобы подготовить самого себя к признанию. Однако перебить его невозможно. Он обрывал фразу на первом слове. И твои собственные реплики становились частью его речи.
— Вы преувеличиваете мои способности.
— Преувеличиваю, — соглашается он. — Если хотите, моральный аванс. Сразу привыкнуть трудно, знаю по себе. Старайтесь сохранить индивидуальность авторов. Однако мы заговорились.
Секретарша появилась бесшумно.
— Эмма, пригласите ко мне международников.
Я встал:
— Выслушайте меня. Произошла ошибка. Собственно, даже не ошибка, несоответствие, подмена героев. Не героев в смысле героев, а…
Редактор поднял голову, сделал это неохотно: дескать, мне ни к чему, но вы вынуждаете смотреть на вас. Взгляд цепкий, взял — уже не отпустит. Глаза прищурены, но даже прищур не может скрыть иронии.
Я смешался, бормочу несуразное, речь становится бессвязной.
— Я — это совсем не я. Рассказы хороши, спору нет, но дело в том, что…
— Постойте! — в его голосе раздражение. Возможно, ему надоела моя растерянность. — Знаю, что будет трудно. Знаю. Но через это проходят все.
— Я понимаю. Всего сразу не объяснишь. Когда я был на Кубе…
Он замахал руками:
— Потом, потом, потом! У нас еще будет время… Осмотритесь, пообвыкнете, и уж тогда…
— Поверьте, — кажется, на большее меня уже не хватит, но я все-таки делаю последнюю попытку что-то сказать, — это имеет принципиальное значение.
Редактор кивает, дает понять, что он согласен со мной, но тут же замечает: