Увидев отца в больнице, сын, знаете ли, был раздосадован, выговорил отцу за излишнюю эмоциональность, назвал его поступок легковесным, сказал, что отец легко тратит деньги. «Было бы лучше, — заметил сын, — если бы рубли, которые затрачены на перелет и проживание здесь, ты переслал мне. Я бы нашел им удачное применение». А когда туда прилетела еще и Лера, с практичным и хозяйственным сыном случилась истерика.
— После этого он опять вернулся в семью? — спросил я.
— Да, он не умел ни уходить, ни возвращаться в никуда. Он как-то сказал: «Дом — моя точка опоры. Не будь его, я полетел бы в тартарары».
— Умер отец, умерла мать. Теперь их ничто не связывает. Каждый из трех заживет своей собственной жизнью.
— Вы не знаете частностей. Частности, уважаемый друг, очень важны. Именно сейчас все становится невероятно сложным. Существует завещание. Как говорится, есть повод для волнения. Половину наследства, право на издание и переиздание своих работ он оставил за Лерой. Не треть, а половину. А если учесть все — бери выше, — две трети наследства за ней.
— Значит, тому есть причина.
Мой знакомый стремительно повернулся, его глаза оказались совсем рядом. По тому, как живо они двигались, мне показалось, я ощущаю прикосновение взгляда к коже своего лица.
— Вы сказали… причина. Вы знаете эту причину?
Кажется, я его испугал. У него дергалась левая щека. Странно, но поначалу я этого не замечал.
— Я ничего не знаю.
Он недоверчиво покачал головой:
— Нехорошо. Я с вами так откровенен, а вы что-то скрываете от меня.
— Я?! От вас?! С чего вы взяли? Слушая вас, я понял, что никогда не знал Полонова.
Он схватил мою руку и стал ее трясти, выразительно доказывая, как он благодарен мне. Изменилось и лицо. Стало привычно участливым: он успокоился.
— Вы знали его вторую жену?
— Я… Он меня знакомил с какой-то женщиной, но я не припомню, чтобы он называл ее женой.
— Сироты, мои мысли только о них, о сиротах. Второй жене он ничего не завещал. Ничего.
Во время этого разговора я почувствовал необъяснимое беспокойство. Мой собеседник говорил тихо, часто наклоняясь к моему уху, отчего я слышал не только слова, но и чувствовал резкий запах одеколона, который лишь приглушал другой, более устойчивый запах состарившегося мужского тела. Нас вряд ли могли слышать, и все-таки, подчиняясь инстинкту, предчувствию, я стал осторожно оглядываться: хотелось понять причину внезапного беспокойства. Меня рассматривали. Возможно, не одного меня. Я угадал это не сразу. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я понял, что Лера узнала меня. Ее глаза тотчас наполнились слезами, отчего стали крупнее. Прозрачная пелена задрожала в них, ресницы дрогнули, не в силах удержать эту тяжесть; и слезы, получившие свободу, сначала трудно, потом все быстрее, быстрее покатились по лицу, застывая прозрачными каплями в уголках рта. Она не вытирала слез, а лишь прикрывала лицо кружевным обрамлением черного платка. Она стояла, не меняя позы, то и дело поворачивая лицо в мою сторону, словно хотела убедиться, что я все еще здесь и ее интерес ко мне больше, нежели просто желание узнать, был я на похоронах или нет.
Ей, видимо, хотелось, чтобы я оказался поближе к ней. Она посмотрела на устроителя похорон. Затем вновь на меня. Буду ли я выступать? Это даже не вопрос. Те, кому положено говорить, усилиями распорядителя уже собраны вокруг трибуны, стоят, сосредоточенно углубившись в себя, заранее погруженные в состояние траурной речи. Итак, буду ли я выступать? Это даже не вопрос, утверждение — вы будете выступать!
А впрочем, мне могло и показаться. Она признала во мне знакомого человека, ей стало чуть легче на душе. Она смотрела на меня с симпатией.
И сам вопрос, а равно и утверждение — плод моей фантазии.
Будут сказаны слова, не будут сказаны слова… Что ему до них? Мы должны были стать друзьями. Кто знает об этом? Я и вот рядом — он. От имени кого я буду выступать? На правах несостоявшегося друга? Это же несерьезно. Она должна меня понять. Сейчас самое время подойти к ней. Мой собеседник увлекся другим разговором. О чем они?
— День поминовения… Верно, есть такой день. — Мой знакомый уточняет, не соглашается. — Все село собирается на кладбище. Рассаживаются вокруг могил. Покойный на правах живущего. Его место за столом. Рюмка под крестом, закуска. Так и уйдут, оставив. А кому-то не нравится.