В этом смысле появление в их доме Шапилова-младшего, угодившего среди прочих в сети Гименея (а Федор Евгеньевич Бельчевский, отец Веры, не так рассеянно и безотчетно, как могло показаться на первый взгляд, листал страницы многосерийного романа собственной дочери), было сочтено событием примечательным. В понимании Федора Евгеньевича это было то, что нужно. С этой минуты его практичный ум заработал на полную мощность. Состоялся тайный семейный совет, на котором кандидатура Шапилова-младшего была всесторонне обсуждена и принята как наиболее желательная. Дело осталось за малым — употребить свое влияние на дочь. Впрочем, причиной беспокойства оказалось еще одно обстоятельство: как-то следовало дать понять семье Шапиловых, что Вера Бельчевская достаточно хороша собой и ей есть из кого выбирать.
Шапилов-младший носил тяжелые роговые очки — наиболее приметная деталь его внешности, был болезненно застенчив и конечно же, что скрыть никак невозможно, был отчаянно влюблен в Веру Бельчевскую. Чисто внешне Шапилов-младший по причине крайне скромного телосложения и этих вот непомерно громадных очков, курносого носа и смуглой кожи был непривычен и даже странен рядом с такой откровенной, рано вызревшей женской плотью. Может и недостаточно красивой, но такой явной и заметной, что не обратить на нее внимание было нельзя. Да и сам Федор Евгеньевич, мужчина статный, еще сохранивший не по возрасту и озорство в глазах, и привлекательность, наверняка выглядел бы себе другого зятя. Однако жизнь — вечный компромисс. Дочь заканчивала институт, получала специальность художника по костюмам, и Федору Евгеньевичу было небезразлично, как сложится ее судьба. Отпускать дочь на выезд ему, в избытке хлебнувшему жизнь провинции и только в свои пятьдесят лет оказавшемуся с семьей в Москве, не хотелось. И вообще эти разговоры о коренных москвичах и вечные ссылки на коренных москвичей порядком раздражали его. Он был глубоко убежден, что, проповедуя свои взгляды, он проповедует истины справедливости, которые отвергали всякое деление на коренных и приезжих. «И вообще, — любил размышлять вслух Федор Евгеньевич, — всякому полезно пожить в провинции лет десять, а то и двадцать». Будь его воля, он установил бы обязательный временной ценз, и не каких-то там три года, а десять лет. После такой выдержки в непростых периферийных условиях жизнь в столицах покажется даром судьбы. Но это, по словам самого Федора Евгеньевича, пока недосягаемая идиллия. В каждодневной же жизни торжествует несправедливость. Не считаться с ней он, истый патриот провинции, не может. А раз так, дочь должна быть устроена. По нынешним нормам он отработал на периферии и за себя, и за дочь, и за дочь дочери. Конечно, Шапилов-младший жидковат телом. Чего нет, того нет. Но есть еще Шапилов-старший. Человек, так сказать, при власти, которому по роду своих обязанностей положено устраивать жизни тысяч людей. Такой вряд ли останется безразличным к судьбе собственной снохи. Вот и вся предыстория.
«Действуем спокойно и осмотрительно», — напутствовал Федор Евгеньевич семейный совет.
Особая роль в коллективном деянии отводилась сестре жены со странным внутриродственным прозвищем — Гаша. Сестра жены водила давнее знакомство с семьей Шапиловых. Часто бывала в их доме, на что, собственно, и рассчитывал Федор Евгеньевич. Очередной визит мог быть сопряжен с самыми необязательными вещами, более того, элемент необязательности в этом случае обретал особый смысл, придавал всему замыслу естественность. Естественное соединение двух случайностей: так можно истолковать суть затеи. Случайное посещение дома Шапиловых в тот самый момент, когда там, опять же случайно, окажется дочь Бельчевских в обществе молодого Шапилова. С женой Шапилова-старшего Гаша работала в одном институте, и, как всякие многолетне знакомые женщины, они знали друг о друге если не все, то почти все. Приветливость в их отношениях, которая замечалась и подчеркивалась, таила смысл неоднозначный. Обе женщины дорожили своей дружбой, но и побаивались ее. Неудивительно, что им обеим в голову приходила одна и та же мысль: «Как бы славно было начать их отношения сначала, иначе говоря, вернуться к себе самим эдак лет на двадцать назад».
Подобное путешествие возможно только в мыслях. Сотворенное нами добро останется добром; неутаенное уже не утаишь, и зло, однажды посеянное, будет плодоносить.
От Гаши ничего сверхособенного не требовалось. В нужный момент посочувствовать Шапилову-младшему. Хорошо бы, конечно, но уж кто-кто, а Гаша свою племянницу знает. Леша Шапилов — прелесть. И душа у него… Чего тут говорить — редкая душа. Не о Леше речь. Душу разглядеть надо. А разглядеть, разузнать — тут помимо сердца еще и разум нужен. Здесь к месту вздох, и Гаша не жалеет себя. И сокрушение, и сочувствие в ее вздохе. И говорит она, словно бы продолжает этот вздох. «В их лета страстями живут. А со страстями у Леши недокомплект. Не примет его Верка. Дура, конечно. Поклонников — прорва, порог стерли, счастья своего не понимает. А жаль…»