Потом это распространилось и на наше научное сотрудничество. Он всегда был первым номером, а я вторым. Иногда мое тщеславие взбрыкивало, и тогда я успокаивал себя ссылкой на алфавит, по законам которого наши фамилии должны стоять именно в таком порядке: сначала Морташов, а затем Строков.
При наших встречах обычно говорил я, он слушал, не сводил с меня своего задумчивого взгляда, который никогда не смущал меня, наоборот, успокаивал и даже вдохновлял. Время от времени Морташов вздыхал, выдавая этими вздохами свое сочувствие мучившей меня боли. При этом он слегка покачивал головой, получалось, что он подбадривает меня и соглашается со мной. А затем с какой-то всепроникающей интонацией произносил те единственные необходимые фразы, которые надо было произнести.
«Я тебя понимаю, — говорил Морташов. — Как я тебя понимаю». И это были не пустые слова, что обычно произносятся как обязательная дань сочувствию. И не только они делали наши беседы столь необходимыми для меня.
Он давал мне советы: предостерегал от поспешных решений, призывал быть терпимее.
«Что тебе до их шуток, их скоморошества, — говорил он, имея в виду подтрунивающих надо мной сослуживцев. — Они завидуют тебе. Ты хоть страдаешь. А что любовь без страдания? Кооперация на материальной основе — только и всего. Ты бунтуешь — это и есть жизнь. А они живут, как траву жуют». И о моей жене он говорил участливо. Я даже терялся от этих слов. Он говорил, что несчастье быть непонятым — одинаковое несчастье для обоих. «Она страдает, — говорил он. — Просто это другой стереотип терзаний, неведомый тебе. Надо уважать чужой образ мыслей и чувствований». Я ему верил. Но даже ему, даже ему я не решился бы рассказать об этих жутких телефонных звонках. От одной мысли, что мне придется повторять содержание этих разговоров, меня брала оторопь.
Как, впрочем, и разговор с женой мне представлялся сомнительной затеей. Не стану же я ей пересказывать суть этих гнусных измышлений, требовать объяснений на этот счет. Или же поступить иначе: оставить все как есть, перетерпеть, перемолчать это нашествие зла? Внешне самый простой путь — всегда путь, насыщенный неучтенными сложностями. Молчать проще, тут, как говорится, игра без посторонних: один на один с тайной. Весь вопрос в том, сумеешь ли ты превозмочь тайну, сумеешь ли ты молчать. И первый и второй — это пути крайностей. Либо — либо. Значит, существует серединное решение. А если не рассказывать, и не молчать, а как бы случайно, впопыхах назвать несколько имен.
Останется жена безучастной, или вспылит, или покраснеет, или…
Мои поступки удачно продумывались в первой части, то есть реально представлялось именно то, что делаю я. Но это могло быть лишь полуответом на вопрос. Неизмеримо более важной следовало считать реакцию жены и те мои следующие действия, слова, которые должны стать ответом на ее реакцию. А если возмущение? А если слезы? А если отрицание? А если признание?
Боязнь столкнуться с непреодолимым, непосильным моему чувственному сознанию заставляла меня остановить выбор на молчании. Мне казалось, что, выбирая молчание, я лишаю своего соперника перспективы конфликта, на которую он конечно же рассчитывает. Но не только это побуждало меня поступать именно так. Мне подумалось, что, оставаясь непоколебимым в своей уверенности, я охраняю душевный покой жены, нахожу применение своим чувствам, своей любви, которую, как мне казалось, я испытывал к ней. По крайней мере, в те летние месяцы, когда, имея все возможности перевернуть страницу и оборвать вспыхнувший роман на полуслове, полудвижении, оставив себе прелесть томления и воспоминаний о милом летнем приключении, я совершил безумие: ринулся в Кишинев, где обрушился на оторопевших родителей, буквально оглушив их вестью о нашем желании стать мужем и женой. Сейчас, пребывая в другом времени и отдалившись от событий на несколько лет, я не скажу точно, только ли этими возвышенными побуждениями освещались мои поступки в ту пору.
Что же все-таки произошло? Какой голос поднял меня однажды с постели и сказал: «Пора»? Почему я подчинился этому голосу? Был внутренний протест. Меня раздражало неубывающее желание моей жены научить меня жить.
Я слишком восторжен, слишком доверчив. У меня гусарские замашки. Я инфантилен, я — порождение благополучия, хоть самого благополучия нет. Надо прибивать гвозди, белить потолки, стоять в очередях, покупать, договариваться. Для меня все это теоретическая сфера, существующая помимо меня, вне меня. На эту тему жена могла рассуждать часами. Она не ругалась. Она ласково назидала. От меня ничего не требовалось. Только быть послушным и приносить деньги в дом.