Сегодня Коля не настроен ничего объяснять. Он берет меня под руку, и мы идем до моего дома пешком. Я ни о чем его не расспрашиваю, знаю, если сочтет что-то нужным сказать — скажет. И он действительно заговаривает первым. Начинает фразу откуда-то с середины мысли, полагая, что остальное я додумаю сам и ему не придется ничего разъяснять.
— Ей тоже пора привыкать. Тринадцать лет — отрочество. Помнишь, какими мы были в тринадцать лет?
Помнить я, конечно, помню, однако время для воспоминаний неподходящее. Молчать тоже не годится. Коля из обидчивых. Подделываясь под его раздумчивый, обстоятельный тон, тихо говорю:
— Мы были другими.
Коля согласен. Кивком головы подтверждает свое согласие:
— Другими, другими, н-да-а… — И вздыхает Коля тоже раздумчиво и продолжительно. Он все время порывается мне что-то объяснить, но в последний момент останавливает себя. Выражение лица у Коли меняется. На лице прибавляется морщин. Губы вытягиваются, щеки делаются впалыми, а уползающие вверх брови добавляют лицу выражение удивленного отчаяния.
В такие минуты Колю хочется пожалеть, успокоить.
Но Коля не выносит жалости или сочувствия. Сочувствие в понятии Коли — монополия личностей сильных, состоявшихся.
Коля убежден, что если и должно присутствовать сочувствие в наших с ним отношениях, то предметом сочувствия должен быть я, а не он. Сейчас вот Коля идет молча и вроде спокоен, а начни я сочувствовать по поводу Колиной неустроенной жизни — еще неизвестно, как обернется: может и накричать или, еще того хуже, затеять разговор о моем безволии, и тогда уж никуда не денешься от Колиной назидающей злости.
Коля старается идти медленнее, понимает: половина пути до моего дома уже пройдена, а разговор (я догадываюсь, должен быть разговор) еще не начат. Ощущение убывающего времени и мой дом, замаячивший на той стороне проспекта, заставляют Колю заговорить.
— Понимаешь, какое дело… — Коля прихлопывает рукой об руку, ищет подходящие слова. Покашливание — тоже атрибут нерешительности. — В общем, пора кончать с этим затворничеством. Удел вдовца — не мой удел.
Нас разделяет пелена падающего снега. Я смотрю на Колю. Снег касается наших лиц. После этого прикосновения лицо хочется потереть, потрогать. Морташову понятен мой взгляд, и он спешит подтвердить это свое понимание.
— Сам посуди, Любе уже тринадцать лет. Я, знаешь ли, устал.
Чего он оправдывается? Разве трудно понять, что устал, что пора, что Любе тринадцать лет, а сам он еще сравнительно молод — тридцать пять, почти спортивный возраст? Все ясно, яснее не бывает. Тем более странно выглядят эта виноватость в голосе и этот изучающий меня взгляд.
— Чудак, — говорю я. Нет не говорю. Задувает ветер, и я стараюсь перекричать его. Мое лицо улыбается. Я взбудоражен, оглушен этой новостью. И мне не хочется сдерживать, скрывать свою взбудораженность. — Это великолепно! — кричу я. — Отгрохаем такую свадьбу — институт закачается!
Упоминание о свадьбе не очень радует Колю, он морщится.
Коля, в общем-то, стеснительный человек, и в нужный момент надо уметь не замечать его стеснительность.
— Я буду твоим шафером! — кричу я. — Ты заслужил счастье, черт побери! Я не знаю, кто эта женщина, но я ей расскажу, какого человека она берет в мужья. С какой стати ты киснешь, если такая радость? У Любы будет мать! — кричу я. — Как она с Любой?! Хорошо? — Ветер относит мои слова, и мне кажется, что они необыкновенно растягиваются и слово «хорошо» получается завывающим. Хорошо-о-о-о! Я не знаю причины, но, судя по всему, мои слова Колю не трогают, как, впрочем, не могут его расшевелить и мои объятия. Отвечает Коля скованно, дергаются уголки губ, пожимает плечами, словно бы дает мне право понять его ответ, как мне представляется удобным.
Что же ему еще сказать такое ободряющее? А может, разозлить его надо: мол, закостенел, отвык от женского внимания.
— Тебя, брат, разласкать надо. Все наладится. Я и сам не собираюсь задерживаться в холостяках. И вообще холостяцкая жизнь — это и не жизнь даже, а так — полумера, нравственный отгул. За свой счет.
Я, конечно, не знаю, кого Коля выглядел, кого выбрал, но я уверен: тут Коля промашки не даст. И я опять кричу сквозь ветер:
— Ну, а она-то как, ничего? Мог бы и познакомить! Друзья все-таки!