— Ты все там же?
Я видел, как дернулись его губы, и взгляд, который он бросил на меня, был оценивающим. Он желал проверить, точно ли этот вопрос я задал ему.
Мой переход в другой институт мог прервать наши отношения, но никак не желание следить друг за другом. И сам он, и взгляд его лишь подтверждали это: знает, где сейчас я, чем занимаюсь. И то, что я приехал на конгресс с академиком Кедриным, для него не новость.
Мой вопрос достаточно нелеп, если не сказать большего, но Морташов справляется со своим недоумением. Где он научился так улыбаться? Он и спрашивает, улыбаясь, и отвечает, сохраняя все ту же улыбку.
— Нехорошо, — говорит он, — лично я знаю, где сейчас Строков. Между прочим, твоя последняя статья о водоохранных лесах обсуждалась на нашем ученом совете.
— И инициатором этого обсуждения был ты? — Эта фраза неожиданно вырвалась у меня. Возможно, в ответ на плохо скрытую иронию Морташова, — как желание проверить: ведь когда-то я его знал и понимал даже.
— Угадал. Я слежу за твоими работами. При случае могу сделать беглый анализ.
Взять бы сейчас и схулиганить: «А я за твоими — нет». Не поверит.
— Спасибо. Странный у нас разговор. Десять фраз еще не сказали, а я уже дважды тебя поблагодарил. Как видишь, по-прежнему комплексую. Никак не разучусь чувствовать себя должником.
Он насторожился. Ему не понравилось слово «должник».
— Итак, вопрос: где я сейчас? Ответ: Всесоюзный институт планирования природных ресурсов. С прошлого года утвержден заместителем директора. Я расширил твой кругозор?
— Да, необыкновенно.
— Ну вот и хорошо. Хоть какая-то польза от разговора.
— От внезапной, непреднамеренной встречи, — уточняю я.
И опять судорожная гримаса пробежала по лицу: от губ по скулам, куда-то вверх. Морщины на лбу мимолетно появились и разгладились сейчас же.
— В самом деле, — бормочет он. Ему тоже хочется думать, что он знает и понимает меня. И это уточнение Морташов истолковывает благожелательно и выгодно для себя. Мои размышления правомерны лишь в одном случае, если Морташов действительно думает так, как это следует из моего убеждения, что я знаю Морташова. А если Морташов думает иначе? Я не застрахован от ошибки. Все-таки десять лет.
Хорошо рассчитанный финал не получился. И первый, и второй, и третий день потонули в суете. Академик настаивал на моем участии в работе двух комиссий. Еще в одной он попросил его подменить. В этом городе Кедрина избирали почетным членом республиканской академии. Он был горд и занят этим событием намного больше, чем конгрессом. Корыстные цели академика и его подчиненного не совпадали. Расклад был не в мою пользу.
Конгресс подходил к концу, я нервничал. Замечая Морташова в зале, я всякий раз чувствовал его вопрошающий взгляд. Единожды объяснив невозможность встречи, я не считал удобным на следующий день повторять то же самое.
Каждое утро у дверей лифта Морташов приветствовал меня, подчеркнуто интересовался только событиями, происходящими на конгрессе, и я, уступая его любопытству, всякий раз оказывался втянутым в совершенно ненужный нам обоим разговор. Я понимал, что нескончаемый перечень институтов, фамилий коллег, с работами которых Морташову пришлось ознакомиться, все это имеет строго нацеленный смысл — дать мне понять, что время, отведенное для нашего главного разговора, не состоявшегося по моей вине, было единственным, когда этот разговор мог состояться. А в остальном он не волен. Его время ему не принадлежит. И мне придется достаточно его упрашивать выкроить час, а может быть, и того меньше из его перенасыщенного делом и заботами о деле дня. Уже в какой раз мы меняемся местами, я упустил инициативу. Морташов почувствовал, что разговор мне крайне необходим, а значит, он, Морташов, может расслабиться, поиграть на моих нервах, может капризничать, обижаться, говорить о моей душевной глухоте, о том, что протянутая им рука примирения так и повисла в воздухе. А еще он скажет моей бывшей жене, что она оказалась права и он был законченным бараном, когда пытался предотвратить наш разрыв, он был идеалистом. Моя жестокость упрятана, скрыта от посторонних глаз, теперь он разглядел ее. Он прав, мне придется его упрашивать. На завтра назначено закрытие конгресса. Следовательно, выбора нет — сегодня или никогда.
— Хорошо бы, — соглашается Морташов, — но посмотри сам. — Он извлекает записную книжку, начинает листать страницы, предлагает мне убедиться, как буквально по минутам расписан его день. — Стоп, — говорит Морташов. Он морщит лоб, я должен видеть, как он старается, как совершает насилие над собой. — Хоть разорвись, — бормочет он. — В восемнадцать прием. На приеме устроимся рядом. И там что-нибудь придумаем.