Ловко он завернул меня в куль и спустил в канализацию. И рожа самодовольная, раззадоривает даже: «Ну скажи еще что-нибудь, начни возмущаться, оправдываться, назови сказанное мною бредомутью. И про воздушный шар, и про экспромты, и про актерство. А я на тебя посмотрю. Нет, не на тебя, на академика. Пусть наставник посмотрит, как его забалдевший ученик лыка не вяжет». И, уже обращаясь к академику, с нотками восторженной лести в голосе:
— Ваш доклад — чрезвычайное событие на конгрессе.
После таких слов и руку протянуть можно. Беспроигрышные слова. Чувствую спиной — задвигался, заерзал академик, закашлял в породистую бороду. Вот она, ранимая человеческая суть. Потом ведь прохвостом назовет. Еще и выговорит: «Где вы только подобных друзей находите?» А может, и не выговорит. Незнакомый человек, и вдруг такие слова: «чрезвычайное событие!». Никто не просил, не наставлял. А так вот, от души, бесхитростно — простота подвела: вы гении! Шеф тоже лицедей со стажем. Качнул головой на манер поклона, дескать, сочтите как угодно: благодарность, знак внимания. И все это как бы между прочим, не переставая пережевывать, причмокивать, отхлебывать. В этом тоже свой стиль — лесть не замечена либо не сочтена лестью, потому и молчание. Зачем говорить? Ответное молчание — непревзойденный собеседник.
Хочу освободиться от его прилипчивых рук, но Морташов не намерен меня отпускать. Я ему нужен как свидетельство неслучайности его присутствия за этим столом. И обнявшая меня рука зримо удваивает нас, дает ему право говорить как бы от своего и моего имени. И не только говорить. Я — необуздан, склонен к непродуманным поступкам. А он — мой друг, он гарант, если надо — он уведет меня, уладит любое недоразумение.
Я плохо различаю слова Морташова, он повернулся к академику. Мне надо наклоняться, чтобы слышать их разговор. Но я не могу наклониться. Мне это просто противопоказано. Плывет перед глазами стол, стираются очертания лиц — череда розовых пятен. Меняются местами и плывут мимо на уровне моих глаз.
— Пойдем, — говорю я, уставившись в розовое пятно прямо перед собой. — Нам надо поговорить.
— Мы уже говорим, — отвечает мне пятно.
— Не о том, не здесь, — бормочу я. Возможно, это совсем не то пятно, которое мне нужно.
ГЛАВА X
Я просыпаюсь от сильного толчка. Не могу понять, где я. Мне холодно. Закрываю глаза и ежусь, становлюсь меньше, проваливаюсь в собственную одежду. Но холод неотступно преследует меня. Сквозь разлипшиеся ресницы вижу часть дома, освещенные окна, серебристые волны гардин.
— Приехали, — доносится до меня голос Морташова. — Ты проснулся?
Видимо, этот вопрос касается меня.
— Нет, — говорю я и закрываю глаза.
— Очень хорошо, — отвечает Морташов, — тогда будем считать, что все происходящее — сон.
В его голосе я улавливаю зловещие нотки. Мне это не нравится.
— А собственно, в чем дело?
Морташов не слышит моего вопроса. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь с той стороны, где сижу я:
— Вылезай.
Только сейчас замечаю, что в машине опущено стекло. И тотчас озноб, донимавший меня, начинает трясти тело так сильно, что я прихватываю подбородок рукой: звук стучащих зубов нестерпим. Да и человек, стоящий с дрожащими губами напротив другого человека, вряд ли выглядит мужественным.
Высовываюсь из машины. Тон Морташова не предвещает ничего хорошего. Окажись перед моими глазами пустырь, я бы заподозрил неладное.
— Улица хоть и тихая, но освещена, — это я уже сказал вслух, вытягивая из машины свое непослушное тело.
Морташов смотрит, как я это делаю, морщится, его раздражает моя медлительность. А я не тороплюсь, я прихожу в себя, понимаю, что сейчас мы остались вдвоем и мне очень понадобится трезвость разума. Морташов ждет момента, когда я отделюсь наконец от машины, проверяет, плотно ли закрыта задняя дверь, кивает водителю. Даже здесь, на тихой ночной улице, он не в силах удержаться. Он должен подчеркнуть разницу нашего положения. Я, нахохлившийся и замерзший, с непроспавшимся, мятым лицом, и он, вальяжный, уверенный в себе, по указанию которого эта вот черная «Волга» с вкрадчивым шелестом шин доставила нас сюда и опять же по велению которого она умчится в темноту ночи, посеребренную отсветом неона.
— Ну вот, — вздох, вырвавшийся из его груди, выдает облегчение. Он тоже вымотан оставшимся позади днем и, как утомившийся конь, разрешил снять с себя сбрую, так натрудившую тело, плечи, всю его плоть. Ему непросто дался этот день и этот банкет. Он высоко ценил себя, и ему хотелось, чтобы я видел — он не кичится своим превосходством, своей победой надо мной. Он уверен, я и сам выберу нужный тон разговора, ни на минуту не забывая, что в этом диалоге роли уже распределены прошедшим днем. Моя — роль побежденного, его — роль победителя.