Холод сделал свое дело, я отрезвел окончательно, и ясность, с которой мой мозг воспринимал ситуацию, даже взвинчивала меня. Лицо Морташова все время сохраняло выражение некой промежуточности, середины, готовности в любой момент измениться в сторону радости от сознания своего превосходства либо стать озабоченным и усталым. Морташов сохранил это умение вести разговор расчетливо, не договаривая, не раскрываясь полностью.
— Ты переоцениваешь свою роль в этой комбинации, — сказал Морташов. — Академик согласился принять меня. Все обошлось без твоей помощи. Ты прав, я не хотел полностью исключать тебя. Кое-какой навар от наших контактов с академиком ты мог бы иметь. С этой целью и была разыграна маленькая интермедия — встреча старых друзей. Я давал тебе шанс помочь мне, но ты им не воспользовался. Ты был пьян. И ненавистный тебе Морташов выволок тебя с банкета, иначе говоря, спас от позора.
Что я мог ему возразить — он прав. На банкете я вел себя не лучшим образом. Перегорел, ожидая Морташова. Ночь накануне и весь день я думал о предстоящем разговоре. Не встретив Морташова на банкете, я был близок к отчаянию. Все продуманные, повторенные многократно слова оставались невысказанными, переполняли и разрывали мое нутро, мою душу. Я и выпил не более трех рюмок, но этого хватило, чтобы оглушить меня. Я уверен, его опоздание на банкет не было случайностью. Он знал, что я жду встречи, что готов к ней. Ему важно было застать меня врасплох, уравнять наши шансы. Он ведь не знал, о чем я собираюсь с ним говорить.
Морташов оценил мое молчание. Даже ободряюще похлопал меня по плечу:
— Вот так, дорогой мой. На твоем месте я вел бы себя скромнее. Как уж тебя примет после всех твоих фокусов академик, я не знаю. Думаю, что его состояние будет далеким от радости. Ну скажешь ты ему обо мне еще одну или две гадости. Это ничего не изменит. Академик лишь усомнится в человеке, который слишком неразборчив в методах самоутверждения. И который наивно полагает, что, очернив своего друга, пусть даже бывшего, он тем самым может спасти свою собственную подмоченную репутацию.
Морташов упивался своим превосходством, он очень выразительно жестикулировал, говорил громко, нестесненно.
— Ну а если я к тому же еще и не твой друг, то мое поведение на сегодняшнем банкете, моя готовность, рискуя собственным авторитетом, уберечь тебя от всенародного посрамления, может быть истолкована однозначно — как поступок бескорыстного и благородного человека. Засим ставлю точку. А ты уж сам разберись, что тебе выгоднее: называть меня своим другом или продолжать предавать анафеме.
— Зачем мне тебя кем-то называть. Я буду говорить про Морташова правду.
— О! — он оживился. — Это уже ближе к разумности. Нам есть что вспомнить, и правда о Морташове не самая плохая правда, которая есть на этой земле.
Он будто забыл, что это я настаивал на встрече. Он вел себя, как хозяин, которому позволено решать, где, как и о чем говорить. И эта необходимость подстраиваться под Морташова, отвечать, а не спрашивать, писать под диктовку, а не диктовать самому была унизительна. Банкет, все случившееся на банкете уже не исключить, не перечеркнуть. Роли перетасованы, акценты переставлены, все, что должно быть высказанным под знаком плюс, имеет минусовую степень. И мысли, выстроенные в сознании моем и вышколенные, отрепетированные бессонной ночью и, как мне казалось, оснащенные разящим оружием логики, сейчас были уподоблены смешавшейся толпе, которая в ропоте и отчаянии бежит незнамо куда.
В общем-то, я держался неплохо, хотя и понимал всю невыгодность своего положения. Пока Морташов загонял меня в тупик и я, осознавая, что другого пути нет, шел в этот тупик, огрызался, но шел, в моем сознании возникало ощущение смутного недоумения. Если я ему не нужен и Кедрин, минуя меня, дал согласие на встречу, зачем было затевать это бегство с банкета, увозить меня в безлюдье, не будучи уверенным, что я протрезвею и смогу оценить всю кромешность своего поражения, равно как и бесспорность его победы? А он, поняв и оценив мое состояние, уже спешил на помощь, уже отвлекал мое внимание, предлагал слушать его. Интриговал, недоговаривал, намекал.
— Почему я тебя не пошлю к чертовой матери? — Морташов сделал паузу, ему хотелось, чтобы я оценил его поведение. Он сомневается, он делает над собой усилие. — Там, на банкете, по отношению ко мне ты поступил по-свински. Я понимаю, ты был пьян, и, может, оттого моя злость к тебе недолговечна. Я даже рад, что все получилось именно так. Ты не успел наделать глупостей, которые бы разъярили меня по-настоящему. Даже когда я уводил тебя из зала, я не думал о тех оскорблениях, которые ты мне незаслуженно нанес. Я думал о встрече, на которой ты так настаивал. Надеюсь, ты понимаешь меня?