— Не пойму, отчего ты сам не воспользуешься их услугами? Зачем тебе Кедрин, я?
— Значит, не хочешь? Жаль. Святой принцип: на добро отвечать добром. Между прочим, эта счастливая идея посетила меня в прошлом году. Но я решил не торопиться.
— Ждал, когда я завязну в своих отношениях с Кедриным настолько, что мой отказ будет фактически невозможен. Выходит, ты меня нанимаешь?
Морташов предлагает мне закурить, я отказываюсь.
— Никого я не нанимаю. Я предлагаю идею. Остальное решает академик: кого привлечь, кому отказать. Если тебе так нравится это выражение, тебя нанимает академик.
— Нанимает тот, кто платит. О каком наваре ты говорил?
Он попытался уйти от ответа:
— Не будем спешить. Мы должны встретиться с академиком.
— Если ты рассчитываешь на мою помощь, то мне решать, сколько она стоит, моя помощь.
— Это что-то новое. Ты был другим.
— Так и ты был другим.
Морташов подходит ко мне совсем близко:
— Это что, серьезно?
— Оч-чень.
— Хорошо. Если я правильно информирован, одно уважаемое издательство отклонило твою книгу. Книга будет принята, поставлена в план. С тобой заключат договор.
— Год?
— Ближайший. В крайнем случае первый квартал следующего.
— Объем?
— Все согласно твоей заявке.
— И это все?
— Мой друг, это не так мало. Впрочем, я понимаю тебя. Нужна компенсация за безвестность. Будет блестящая защита. Я гарантирую абсолютный успех и плюс к тому статью о твоей работе, о ее важности для науки, для народного хозяйства. Ну как?
— В твоем духе — минимум собственных затрат.
— Не понял?
— За мой труд ты расплачиваешься моим же трудом.
— По-моему, ты не соображаешь, что говоришь.
Я вижу, как он бесполезно щелкает зажигалкой.
— Ты знаешь, сколько стоит человеческая забота?
— Не знаю, не думал.
— А ты подумай, подумай. Я освобождаю тебя от забот. Я делаю тебя счастливым человеком, у которого все получается. Это, дорогой мой, стоит больше, чем стоит.
— Я тебе здорово нужен?
Морташов устало проводит рукой по лицу:
— Хватит. Пошли спать. Я не спрашиваю тебя о твоем согласии. И знаешь почему?
— Почему?
— У тебя нет другого выхода. Допустим, тебе не хочется участвовать со мной в общем деле. Но выхода у тебя нет.
— Но всякое дело можно делать с запасом зла или добра.
— Ты прав, за это и плачу.
— Значит, ты не хочешь спросить, согласен ли я, так как считаешь подобный вопрос ненужным?
У него слипаются глаза. Минуту назад он был бодрым, я даже позавидовал ему. И вдруг сразу скис. Морташов поднимает голову, подставляет ее под холодный ветер.
— Ну хорошо. Раз ты так самолюбив, я задаю тебе вопрос: согласен ли ты?
— Почти.
— То есть?
— У меня есть одно условие.
— Взамен названных мною. Какое же?
— Ты же помнишь? Это я, а не ты настаивал на встрече.
— Допустим. Я хочу спать. Говори свое условие, и пошли спать.
— Ты расскажешь своей жене, как десять лет назад в течение полугода преследовал меня телефонными звонками, как менял голос. Впрочем, про голос необязательно. Кажется, ты называл ее панельной девицей, рассказывал о ее похождениях в Кишиневе. Еще там был хороший сюжет про Одессу, про порт, куда она приезжала на субботу и воскресенье из Кишинева. И чем она там занималась. Ты мне зачитывал выписки из милицейских протоколов. Называл номера диспансеров, где она стоит на учете. Ты предупреждал, предостерегал меня. Что-то там о дурной наследственности. Сюжет — мне врезалось в память это слово. Его редко употребляют в обыденном разговоре. Сегодня на банкете ты два раза повторил его. Десять лет. Ты мог забыть. А я помню. Я предупреждал тебя. У меня хорошая память. Все сказанное тогда по телефону я записывал в тетрадь, старался сохранить стиль, манеру речи. Это и есть мое условие. Ты приглашаешь меня к себе в гости. Все-таки мы не виделись десять лет. И в моем присутствии ты расскажешь Нине все как есть, точнее, как было.
— Ненормальный! — Он зло отшвыривает нераскуренную сигарету.
Думал ли я о том, как, в какой обстановке, с каким объемом запальчивости я произнесу эти слова? Конечно, думал. Ставил ли я себя на место Морташова, пытаясь прочувствовать, пережить то унижение, которое, по моим расчетам, он должен был испытать? Конечно, ставил.
Его лицо преобразилось. И не страх, не растерянность преобразили его. Лицо стало напряженным, злым, стиснулись зубы. Губы потеряли мягкость.