— Не стану.
— Тогда в чем же дело? Зачем тебе напоминание о твоем собственном позоре?
— Просто я пришел забрать у тебя твое счастье, приобретенное незаконным путем. Похоже на сказочный сюжет, правда?
— Не забрать, а разрушить. Тебе самому это счастье уже принадлежать не может.
— Значит, это звонил ты?
— Оставим пустой разговор. Десять лет прошло. Я ничего не помню.
— Уже светает, — сказал я.
Он потянулся, лицо передернулось в зябкой судороге:
— Все твой идиотизм.
На той стороне улицы отвесной стеной громоздился темный остов гостиницы. Он как бы чуть опрокинулся на размытое голубизной рассвета, розоватое, теперь уже предутреннее небо.
В лифте он вдруг сказал:
— Если для тебя это так важно, я предлагаю компромисс. Ты приезжаешь к нам в гости. И всю историю рассказываешь сам.
— Нет, не годится, — сказал я. — Она подумает, что я хочу оправдать себя, свой поступок. Его незачем оправдывать, мы расстались по-хорошему. Я никого не бросал. Я просто ушел, и ты зря нагнетаешь драматизм, его не было. Мой и твой рассказ слишком разны по сути. Мой — исповедь потерпевшего поражение. Твой — откровение победителя: какой ценой далась ему победа. Разве плохо, если твоя жена узнает, чем ты расплачивался за свою победу?
Мы расстались на его этаже.
На следующий день, где-то после полудня, мы приехали в аэропорт. В депутатской комнате было многолюдно, многословно. Академик был в центре внимания. Можно было подумать, что все провожают только его. Я старался держаться в тени, предчувствовал, что в самолете мне не избежать тягостного объяснения с Кедриным. Нас пригласили к столу. Президент республиканской академии поднял тост за Кедрина. В этот самый момент меня попросили к телефону. Слышимость была скверной, пришлось прикрыть дверь. Звонил Морташов. Спросил меня, помню ли я их вчерашний разговор. Я сказал, что он переоценивает воздействие алкоголя. Разговор можно считать сегодняшним. Он сухо рассмеялся в ответ. Посетовал на то, что летим разными самолетами. Сказал, что мое упрямство наносит серьезный урон науке.
Теперь настала моя очередь рассмеяться. Я пожелал ему удачи в творческом содружестве с Кедриным.
Он поблагодарил. Затем сказал, что он ученый и интересы науки для него превыше всего.
Мне надоело это выжимание эмоций. Я стал прощаться.
— Ты мало изменился, — сказал Морташов. — Торопливость, от которой ты так страдал прежде, осталась твоим изъяном.
Я сказал, что принимаю его замечание к сведению. Но меняться уже поздно. И наши пороки останутся с нами до конца дней.
— Да, это так, — сказал он, а затем произнес фразу, которая меня оглушила: — Твое условие — бред сумасшедшего. Но я согласен. Я принимаю его.
ГЛАВА XI
Я не почувствовал ни радости, ни горького удовлетворения. И месть, теперь уже почти воплощенная, обозначенная точным временем, конкретным исполнителем, не поселила в душе покоя. Мой разум холодно и скрупулезно просчитывал варианты. Я понял, что боюсь этого точного заземленного анализа.
Что же случилось далее? Какие сотрясения вздыбили мир, в котором мы с Морташовым были задействованы на главных ролях? Модель разумного природопользования была предана гласности. Цикл из пяти статей увидел свет и имел громкий резонанс. К этому времени академик тяжело заболел, и вся работа над материалом фактически была перепоручена мне и Морташову. В самый последний момент, вычитывая верстку, я обнаружил, что под статьями нет подписи Морташова, а вместо этого стоит неизвестная мне фамилия Макова. Я позвонил в редакцию, сказал, что визирую статью по поручению Кедрина и мне небезынтересно знать, куда подевалась фамилия Морташова. Меня успокоили, объяснили, что никакой ошибки тут нет и что право на псевдоним имеет каждый, потому как это право — главенствующий принцип демократической печати. Разъяснение сотрудника газеты меня не убедило. Я бросился разыскивать Морташова. На мои расспросы Морташов отвечал спокойно, сказал, что руководствовался гуманными соображениями. Статьи опрокидывают концепцию реконструктивной экологии, которую отстаивал директор его института. С академиком они старые оппоненты. Увидеть же под статьей фамилию своего заместителя директору вряд ли будет приятно.