— Я ненавижу тебя!
Когда же я попытался ей что-то объяснить, сказать, почему и ради чего Морташов пошел на это признание, она заткнула уши и истошно завопила:
— Ненавижу!!!
Ее крик подействовал и на Морташова. Он сорвался с места, дернул ящик стола, и передо мной появился все тот же лист бумаги, я узнал его сразу. На листе крупными буквами моей рукой были написаны наши взаимные обязательства.
Там ничего не говорилось о том, что я буду каким-либо образом комментировать или объяснять слова Морташова. Он очень близко пододвинулся ко мне, поставил локти на стол, так что руки его обрели упор, и, ухватившись за лацканы моего пиджака, подтянул меня к себе.
У него были сильные руки, я едва не задохнулся.
— Ты сам поставил условие. Надеюсь, ты разбираешь свой почерк? Тут ничего не сказано про твои комментарии. Уходи! Твоих объяснений не требуется.
После этих слов он оттолкнул меня. Я с трудом удержался на стуле. Какое-то время я сидел молча, старательно растирал тело, пытаясь до конца понять случившееся.
Он прав, мое объяснение не предусмотрено нашей договоренностью. Разве я мог предположить, что он примет мое условие? Она же сочла все случившееся обыкновенной местью. Я уходил, а мне вдогонку летели слова о моем коварстве, моей неудачливости, моей лживости. Дверь грохнула, и пальто, брошенное вдогонку, повисло у меня на руках. Вот и все.
Какое-то время спустя прошел слух, что Морташов разводится. Однако впоследствии слух подтверждения не получил. Моя бывшая жена отличалась практическим складом ума. Возможно, с заместителем директора она бы и развелась, но с директором института… Здесь было над чем задуматься. Жена Морташова задумалась, и слух о разводе перестал существовать.
Назначили день моей защиты. Неделю я прожил в страхах и нервотрепке, а дня за два до защиты успокоился — будь что будет. Накануне заехал на кафедру. Там сбились с ног, разыскивая меня. Оказывается, весь день трезвонил телефон, меня настойчиво домогался мужской голос. «Вот, — сказали друзья, — оставил номер своего телефона, просил позвонить». Я позвонил из дому. Мужской голос оказался голосом Морташова. Он помолчал, угадывая мое настроение, посочувствовал внезапной кончине академика, а затем, не скрывая своей неприязни ко мне, предупредил, что приедет на защиту. Дал понять — защита будет не из легких. И он к этой нелегкости приложил руку. Затем хрипловато засмеялся в трубку:
— Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — Он давал мне возможность подвести черту и закончить свой умозрительный анализ.
Можно жить за счет прошлого, но жить прошлым нельзя. Идеализм не есть порок, как принято это считать, хотя бы потому, что без него не существовало бы оптимизма. Выиграла ли наука? Она не осталась в накладе. Морташов по-своему незауряден. И пять статей имели смысл и для науки, и для Кедрина. Они продлили его жизнь еще на один год. Ну а Морташов? При чем здесь Морташов? Горечь прозрения она же и радость его. Жизнь продолжается. Еще не вечер.
ГЛАВА XII
«Мне нравится говорить женщинам, что я их понимаю». Один из моих друзей, услышав подобное утверждение, заметил: «Здесь мало что зависит от тебя. Важнее другое — согласны ли с тобой женщины. А если нет? Что толку от удовольствия произносить слова». Мой друг прав. Как просто разрушается миф о нашей значительности. В молодости, чтобы заставить себя уснуть, я предавался приятным воспоминаниям о тех счастливых минутах, когда я был замечен и любим. Нынче я не рискую поступать так же. Приятные воспоминания отступили в непроглядную даль. Те, что пришли им на смену, были менее приятными, бередили душу и рождали бессонницу. Я не блефую, напротив, я уверен, что понимаю женщин.
Мои сорок лет не за горами, однако личная жизнь у меня не сложилась. Какие-то разрозненные камни, пригодные для фундамента, разбросанные где попало, — немые свидетели: дескать, собирался строить, место выискивал, но не построил. Раздумал, а может, силы иссякли. Причины разные, а итог один — нет дома.
Кто виноват? Я? Она? Но их было несколько — кто именно? Сначала нас тяготит похожесть. Нам не дает покоя этот общий ранжир — как все. Нас будто кто-то обокрал, лишил индивидуальности. Но стоило нам не попасть в перечислительный ряд, не выделяющий нас, а ставящий в порядковую очередь среднеарифметических величин, нас уже сотрясает ярость: «У всех есть, а у меня нет — почему?» И тогда, отягощенные этой неудовлетворенностью, этим отказом судьбы дать нам благо, уже благо — быть как все, мы начинаем нервничать, спешить. Наше поведение теряет признаки естественности, оно становится вынужденным. Тогда-то и совершается большинство тех ошибок, которые принято считать роковыми.