А что, собственно, нужно от нас женщинам? Ну, когда жена, тут все оговорено — сложившаяся структура отношений. А когда не жена? Вот именно, когда не жена? Тут два варианта: есть муж, нет мужа. Ну, скажем, когда есть муж? Опять разночтение. Желает она все оставить как есть или рассчитывает на развод? Тут все по шкале банального: встречали, знаем, сами грешны.
А когда нет мужа? Мужа нет, а семья есть. Что тогда? Вот именно, что тогда?
Я не собираюсь разделять людей на тех, кто достоин лучшего, и тех, кто достоин худшего. Но данность остается данностью.
Мать-одиночка — уже факт существования худшего, несложившегося. И верить в то, что она счастлива уже потому, что у нее есть сын или дочь и ничего ей не нужно, — значит считать, что понятие счастья имеет тарификацию: первый сорт, второй, третий, внесортовое счастье. Эта благая ложь порождается теми, кто не желает видеть себя униженным и обездоленным судьбой. Нам удобно согласиться с этим утверждением, оно освобождает нас от чувства вины.
Одинокая женщина — явление ничуть не более драматичное, чем одинокий мужчина. Соединение двух одиночеств редко дает единство уже потому, что одиночество плодоносит эгоизмом. А плюсовать эгоизм — дело неблагодарное.
У нее есть сын или дочь. Ее материнская потребность восполнена. Что еще? Ну еще самая малость — жизнь. Отчего мы так стыдимся сказать, что от встречи с мужчиной молодая мать-одиночка ждет не минимума или максимума, она ждет главного — мужчину, она желает не значиться женщиной, а быть ею? Быть олицетворением жизни, испытывать великое подтверждение того, что ты можешь, способна эту жизнь продолжить. Невозможно придать анафеме живое и вечное лишь за то, что оно плодоносит и творит жизнь прочую, и твою в том числе. Много или мало, все или часть всего? Не знаю и не желаю сравнивать, складывать, вычитать. Я был рядом с нею. Я с нею делился собой. Я подарил ей неоткупное чувство ее необходимости, ее женской избранности. Много это или мало? Все или часть всего?
Она не ставила никаких условий. Была уверена, я не стану их слушать. Никогда не загадывала на завтра. И дни, дальше следующие, определяла просто: «Если свидимся, то…» И будущее не числилось и не значилось. Как не значились и наши места в этом будущем рядом или порознь. Это был промежуточный сюжет, уместившийся в настоящем и существовавший только для него.
Я лишь приоткрыл занавес над своим миром. И не прозрение вспыхнуло в ее глазах, скорее, смятение, страх почти. Как если бы глазам было дано прокричать: «Нет, нет! Не надо этих фантазий. Не про нас. Пусть все как было. Только настоящее. Ты спортсмен, останься спортсменом».
Она уже разграфила жизнь. И в графе «счастье» мой мир не значился. Он не попал в перечень миров, для которых случайная встреча могла стать даже временным фундаментом. Законы общения, на которые принято ссылаться и жить по которым привычно и накатанно, были для нее незначимы. Потому как в основе их лежал все тот же извечный принцип — как у всех. Ее же собственная жизнь оказалась вне этого принципа, а значит, и вне его законов.
ГЛАВА XIII
Мы так устроены. Мы не станем другими. На пороге серьезного решения мы не столько представляем себя по ту сторону этого жизненного поступка, сколько с редкой тщательностью просматриваем все случившееся до того, как будто можно убедить себя заставить сравнивать свое прежнее положение, если речь идет о нашей карьере, состоянии собственной души, если назначены перемены в личной жизни, с тем, чем ты станешь сейчас. Ты застигнут в промежутке времени, когда ты уже не тот прежний, так как, приняв решение, ты перестал им быть. Но и новое твое качество, твое состояние еще не совершилось, потому как за принятым решением должен последовать поступок, который и есть мерило всего сущего.
Твое ожидание, желание задержаться в этом промежуточном времени двусмысленно и полно недомолвок. И дело не в обстоятельном совете, который тебе необходим. Отрешись от подобных игр. Кого ты можешь обмануть своей показушной застенчивостью? Уже решился — значит, время для того, чтобы выслушивать советы, еще раз возвращаться на перекресток сомнений и поступать, согласуясь с ними, перестало существовать. И фраза: «Давай поженимся» — лишена простоты. Она не только таит сомнение, но и предлагает его. Она еще не решение, она — предложенный вариант отношений, которые могут быть помимо тех, что уже были. И игривость ее — игривость лицедея, игривость рассчитанная, некий намек на возможность шутки, дабы обезопасить себя, укрыться на всякий случай от сокрушительного «нет», спрятаться за маской шутки. Такая фраза всегда результат долгих сомнений, когда и отчаяние пережито, и неуверенность преследует тебя. И ты устал тратить душу на это изнуряющее состояние. А отказаться нет сил. Значит, продолжать? Опять же вопрос: хватит ли духу продолжать? А, будь что будет! «Давай поженимся!»