Вопрос. Но ложь была во благо?
Ответ. Творящий ложь творит осознанно. Сила лжеца в его заблуждении, что ложь во благо. Лжец всегда считает, что ложь — явление временное, настанет час, и она израсходуется, и тогда останется одна правда. Это второе заблуждение лжеца. Ложь, как и правда, беспредельна.
Вопрос. Значит ли это, что ложь и правда равны по значению?
Ответ. Да. В этом уязвимость правды. В жизни она всегда имеет противовес в лице лжи.
Вопрос. Если правда и ложь равнозначны, они равносильны?
Ответ. Нет. Правда — сама жизнь. Ложь — ее сочиненное подобие. Правда без лжи существовать может. Ложь без правды — никогда. В этом трагедия правды, ибо она всегда первичная материя лжи. В этом смысле правда прародительница лжи.
ГЛАВА XIV
Все скрытое когда-то становится явным.
Наша работа оказалась изнуряющей. Ирчанов выезжал сюда уже четвертый раз, и поэтому нашему приезду никто не удивился. Более того, нас ждали, на нас надеялись. Мы — стихийное порождение корысти, объединенные нестерпимой жаждой вырваться из обеспеченной нужды, оказаться за пределами элементарного и насущного, за пределами прожиточного минимума; мы — порождение авантюризма, рационализма и желания сгодиться на что-то стоящее — были надеждой. Нас ждали, на нас рассчитывали.
Ирчанов осмотрел строительную площадку, остался ею доволен и уже вечером велел всем собраться в старой школе, которую колхоз приспособил для наших нужд. Это был дряхлый, завалившийся на одну сторону, потемневший до черноты дом, в котором еще три года назад размещалась начальная школа. Задолго до ее выселения дом пришел в непригодность, латалась кровля, ставились подпоры. Таким мы его и застали: покосившимся, со сквозящими полами, с замшелыми, прогнившими бревнами нижних венцов. Вместо развалившегося крыльца перед домом лежали два обломка разбитой бетонной панели с рваными брусьями металлической арматуры, торчащими наружу. Теперь школа была не нужна.
В соседней деревне построили типовую десятилетку, и детей доставляли туда на самодельном автобусе. А эту одряхлевшую избу оставили доживать свой век без надобности. Хотели приладить под склад, но прогнившие полы не выдержали тяжести и провалились. Дом ждал своего последнего часа, когда приедут бульдозеры и сроют его, оставив сиротливое голое место, которое поначалу будет для чего-то предназначаться, но так и останется незастроенным, поросшим бурьяном, потому как, следуя новым социальным веяниям, деревню, возможно, сочтут неперспективной и начнут потихоньку сселять. Так тоже бывало.
Мы сидели в бывшем классе. В маленькое окно проникал тусклый свет пасмурного дня. В классе было не по-летнему прохладно, даже холодно. Мы слушали Ирчанова. Наш бригадир оказался завидным психологом, у него была своя система убеждения. Он не говорил об объемах работ, понимал, что на непросвещенного человека они окажут удручающее впечатление, не говорил о производительности труда, о продолжительности рабочего дня, о трудностях с материалами, об отсутствии техники. Ничего подобного. Мобилизующий момент его речи заключался в другом.
«Если мы построим коровник, кормоцех и котельную, то каждый из нас получит на руки столько-то». Сумма писалась мелом на классной доске крупными округлыми цифрами. «Если же мы не справимся и хотя бы один объект будет не сдан, то… — Ирчанов снова брал мел, подходил к доске, — из заработка каждого присутствующего придется удержать следующие денежные суммы». И снова писались крупные округлые цифры, ставился знак минуса, и, постукивая мелом, Ирчанов проводил назидательные расчеты. Далее Ирчанов разъяснял условия договора. Объект, не подведенный под крышу, считается неначатым. Работаем полный световой день.
— Это же кабальные условия! — горячились мы.
— Кабальные, — соглашался Ирчанов, — но денежные.
Уединение, к которому я так стремился, оказалось несбыточной мечтой. Мы работали как прокаженные. Не скрою, для меня это было достаточным потрясением. И не факт изнуряющей работы угнетал меня, а тупая одержимость.
Никого и ничто не интересовало: каждый был во власти своей потребительской цели. Один собирал на машину, другой — на кооперативную квартиру, третий присмотрел дачу. Поначалу это было даже интересно. Ты проверял себя, ты испытывал, на что способны твои руки и велик ли запас физических сил в твоем теле. Ты как бы возвращался к себе первозданному, к своему природному предназначению. Но потом, потом эта гонка, этот ажиотаж накопительства, который сам по себе, силой собственной истерии взвинтил темп и сначала вывернул наши души наизнанку, вспорол их, а затем заставил сжиматься, зарастать коростой, глохнуть, чтобы легче было сносить эти похожие на удары кнута свистящие окрики: скорей, скорей, скорей!!!