Девятнадцатого августа Ирчанов вновь собрал бригаду в бывшей школе. Он спокойно обождал, пока все рассядутся, приспособив для этой цели три полуразвалившиеся лавки, кто-то устроился прямо на полу, бросив под себя робу; пока угомонятся, пока закурят, наполнят омертвевшую, отвыкшую от тепла комнату запахом человеческого жилья, переждал на запас еще минуты три и лишь затем заговорил.
И опять он постарался сохранить привычную для себя манеру — говорить ровным, негромким голосом. Он заставлял присутствующих учитывать эту манеру и прислушиваться к его словам.
— Мы не успеваем, — сказал Ирчанов и посмотрел в окно.
Половина окна была заколочена. В другой половине, прямо посередине, красовалась внушительная рваная дыра с лучиками серебристых трещин вокруг. Капли дождя, косо летевшие на окно, либо раскалывались на брызги, касаясь рваных заострений стекла, либо пролетали как есть и тогда по подоконнику и полу расползались темные пятна сырости. Мы невольно подчинились взгляду Ирчанова и тоже посмотрели в окно. Ирчанов не ссылался на дождь, он просто предлагал нам самим убедиться, как силен дождь и как непреодолимо для нас препятствие, возведенное этим дождем. Там, за окном, в размытой дождевой мгле угадывалась наша стена, которой недоставало еще полутора метров, чтобы принять на себя арочные фермы будущей крыши.
— Я никого ни в чем не собираюсь убеждать. Объем работ выполнен нами на семьдесят три процента. Я интересовался прогнозом: на последнюю декаду обещают солнце. Предварительный расчет показывает: чтобы выполнить условия договора, мы должны поработать здесь до пятнадцатого сентября. У меня все. Претензий к членам бригады не имею.
Ирчанов пододвинул ногой единственный стул и сел не посередине стола, как это делал обычно, а с краю, чуть облокотившись на стол. Нога, заброшенная на ногу, вздрагивала, и белесый, испачканный цементом яловый сапог повторял то же вздрагивание. И только руки, ухватившие коленную чашечку, были недвижимы. Нервная дрожь ног их не касалась. Руки были черны от загара и от въевшейся пыли. Они были видны всем. Руки оставались спокойными.
— Что же нам делать? — этот вопрос задал Ребров.
Ни для кого не было тайной, что каждый, согласуясь со своими личными интересами, искал выхода из создавшегося положения, старался себя обезопасить, однако делал это втайне, не советуясь с другими, не посвящая других в суть принятых им шагов. За последние дни почти все ухитрились побывать в областном центре. Кто-то должен был позвонить родным; кто-то издержался на вещах; иные, ссылаясь на хроническое недомогание, поехали за лекарствами. Ирчанов, запрещавший до этого самые незначительные отлучки из бригады, неожиданно стал сговорчивым и даже назначил выходной день, предлагая всем сходить в баню.
Формально отступление Ирчанова от своих принципов объяснялось просто — дождь. На самом же деле он, как никто понимавший осложнившееся положение, давал возможность каждому подготовить собственное отступление, тем более что сам не был уверен, сумеет ли сладить с ситуацией и обеспечить общий отход с позиций без видимого урона.
Итак, каждый из нас заблаговременно готовил свою маленькую капитуляцию. Однако делалось это скрытно: никто не желал обнаруживать своего преимущества перед другими. Большинство ехало сюда ради денег. И вот теперь нам предстояло либо добиться сохранения нашего материального интереса в полном объеме, либо свести ущемление этого интереса до минимума. Ответ Ирчанова на вопрос Реброва приобретал решающее значение. Как поведет себя Ирчанов? Как работодатель будет отстаивать интересы хозяйства, иначе его репутация надежного партнера и субподрядчика рухнет (Ирчанов вряд ли собирался отказываться от своей затеи на будущее), либо примет сторону бригады, и мы сообща потребуем изменений в условиях договора, которые не предусматривают погодных осложнений. В этот момент нашего разговора я не думал о своем крайне скользком положении, я сочувствовал Ирчанову.
Ирчанов понимал: вопрос Реброва не оставляет ему выбора.
— Кормоцех надо подвести под крышу. Потом останутся только те, кто сможет остаться. — Лицо Ирчанова скривилось в усмешке, и он добавил: — Без угрызений совести и нравственных самоистязаний.
— А деньги?!
В комнате стало так тихо, что различимым было лишь человеческое дыхание и шорох папиросного дыма, задевающего воздух.
Ирчанов покосился на свободное место посреди стола. Это было его место. Но сегодня он не настроен его занимать. Он не станет отвечать на этот штыковой, бескомпромиссный вопрос. Он подождет. Ирчанов был прирожденным психологом. Вопрос о деньгах есть главный вопрос, он затрагивает интересы всех. Чего он стоил бы как бригадир, если бы за два месяца не сумел провести скрупулезного анализа человеческих характеров, с которыми связал свой собственный интерес. Он верил в разрушительную, разобщающую силу денег. Он не ошибся.