— Будем очень стараться. Поставим арочные фермы, считай, крыша есть.
Агрессивность Измайлова была выгодна Ирчанову. Он не дал себя увлечь, не уступил нахрапу Измайлова, и вот — все видят — предлагает компромиссный вариант. Однако старички не смогли обуздать собственные страсти и поддержали Измайлова. Вопреки желанию, Ирчанова, Измайлов разграфил бумажный лист пополам и стал опрашивать всех, кто уезжает, а кто остается. Когда Измайлов так же нахраписто ткнулся в мою сторону, я решил его осадить.
— С какой стати? — сказал я. — Кто тебя уполномачивал? Есть бригадир. На подобный вопрос я буду отвечать только бригадиру.
Те, кто только что высказался (больше всех возмущались новички), стали кричать, что берут свои ответы назад и тоже станут отвечать только Ирчанову. И тут началась вообще неразбериха — Измайлова понесло. Он сказал, что Ирчанов — лицо выборное и, если он не желает принять чью-либо сторону, бригада может его переизбрать. Это был явный экспромт, которого не ожидали даже старички.
— Никто никого переизбирать не собирается, — подали голос старички. — Но прояснить обстановку надо. Пусть Ирчанов сделает положенный опрос.
— Ты? — спросил Ирчанов, когда очередь дошла до меня. Его карандаш завис в воздухе, нацелившись мне прямо в переносицу.
— Остаюсь, — сказал я.
Он сделал пометку и уже спрашивал следующего, когда я спокойно добавил:
— Пока остаюсь.
Не в деньгах счастье. Меня возмущала наглость этих алчущих накопителей материального достатка. Я остаюсь. Пока остаюсь.
В последнем письме я писал ей о дождях, о том, что мы живем, как на острове, что связь с Большой землей практически прекратилась и что я молю бога, чтобы погода изменилась, иначе… Дальше развивать мысль я не стал, мне хотелось, чтобы она спросила сама, значит ли это, что я не успею к дню регистрации…
На кафедру я рассчитывал позвонить позже. Преждевременно начинать переполох не стоило. Я отдавал себе отчет, что мое положение на кафедре претерпело достаточные изменения. Умер Кедрин, провалилась моя диссертация, доцентом я тоже не стал. Зависть окружающих лишилась побуждающего начала, я был помилован и теперь должен был испить чашу изнурительного человеческого сочувствия. Меня жалели за глаза и не очень стеснялись высказывать свои сожаления вслух. При сложившихся обстоятельствах мой уход с кафедры можно было бы посчитать объяснимым и удобным как для кафедры, так и для меня. По возвращении я рассчитывал обновить кое-какие связи, еще раз изучить кое-какие предложения, высказанные в мой адрес и оставленные мной без внимания.
Теперь я уже знал точно: свои силы, свое научное упорство я подчиню единственной цели — борьбе с Морташовым. Ребров прав, я могу защититься и в Ленинграде. Жаль трех лет, которые потребуются, чтобы восстановить свое статус-кво. И все-таки Морташов. Я проиграл ему дважды. Я взывал к собственному самолюбию. Мне не хотелось, чтобы Вера узнала о моих неудачах и уж тем более не стала бы связывать нашу договоренность с обстоятельствами, малоприятными для меня и унизительными.
Надо было признать в себе неудачника. Надо было научиться чувствовать себя неудачником, сохранить в душе ту меру уязвленности, которая питает тщеславие неудачников, а потом столь же решительно воспротивиться этому чувству. Возбудить в себе яростное желание возвыситься, забыть унижение.
— Познать можно, лишь пережив, — бормочу я, — лишь пережив.
Я опасался, что она неправильно истолкует мой призыв «давай поженимся». Конечно, я искал выхода, мне нужна была точка опоры. Я умолчал о своем провале, умолчал умышленно, сознавая, что признание… Впрочем, я не мог знать точно, чем обернется для меня мое признание.
Я пишу диссертацию, но я ее еще не написал. Разве мое откровение лишено правдивости? Судя по ее настроению, она верит мне. Она торопит меня. Я только и слышу: «Ты одарен, ты талантлив. Я плохо разбираюсь в твоих проблемах, но я чувствую, сколько дерзости в твоих суждениях, сколько парадоксальности. Это за пределами привычного. Когда ты говоришь, я вся сжимаюсь, так велика убеждающая сила твоих слов. Они излучают беспокойство, энергию. Они не похожи на слова обыкновенного человека».
Что я ей отвечал? Что она — очарованная душа, что ей трудно быть объективной, что все, сказанное и писанное мной, — вещи достаточно очевидные, просто я объединил, выстроил в один ряд двадцатилетнюю практику природопользования и доказал слепоту и опрометчивость этой практики. На протяжении этих лет мало кто из объективно нарушающих природное равновесие, а причиной тому было и гидростроительство, и изыскание полезных ископаемых, и просто строительство, и мелиорация, и орошение — вон сколько вершителей судьбы природы. Так вот, мало кто из них задавал себе вопрос о последствиях. Просто этого вопроса не существовало. Просторы необъятны, кладовые ископаемых неисчерпаемы. Надо было решать насущные задачи. Добывать, осваивать, строить. Существовал мобилизующий принцип — не ждать милостей от природы. Это мы уже сейчас понимаем, что каждый подобный шаг отсекал настоящее от будущего и сознание вершителей судеб природы не достигало границ этого далекого будущего. Потому что они считали себя творцами насущного, сиюминутного, актуального. Они не считали это будущее своим. А еще они думали, что для тех, будущих потомков, это будущее станет настоящим и потомки, так же как и они, будут жить категориями насущного, актуального, сиюминутного. А значит, поймут и оценят их. И еще я ей говорил, что наши собственные законы во благо природопользования, продуманные и справедливые, никак не сочетаются с практикой. Ибо практика проходит по другому ведомству. А значит, развивается и следует другим законам.