— Çа suffit! Au revoir, mes amis!
— Au revoir, monsieur Violat![55]
— Что будете делать вечером? — спросил Шанко, когда вся ватага 6-го «Б» протискивалась в двери школы.
Клаусен: катехизис, латынь. Муль: пластинки Майлса Дэвиса. Гукке: уроки по математике. Курафейский: в кино с Кики! Мицкат: Church army club[56]. Адлум: плавательный бассейн.
Затемин: Привет из Восточной зоны. Придешь?
Шанко: О’кэй. Ты тоже придешь, Фавн?
Рулль: Там посмотрим…
— Еще раз желаю всем всего доброго, — сказал Годелунд, придерживая рукой стеклянную дверь. — Мне придется опять заниматься своей стройкой!
Гнуц: совещание директоров. Харрах: зубной врач. Протезы. Хюбенталь: цветной объектив Ф1,9/50 мм. Нонненрот: Na starowje, Towarischtsch! Немитц: Вечерний университет. Криспенховен: дополнительные уроки.
Виолат: Вы будете вечером дома?
Грёневольд: После семи — наверняка. Я буду очень рад…
Но в этот понедельник вечером…
II
…Отец Рулля сказал:
— Поедешь в Австрию!
Рулль перестал жевать и замер, зажав в руке поднятую вилку с картофелиной в мундире.
— Куда? — спросил он.
— В Австрию, и хватит об этом!
— Но…
— Никаких «но»! Вечные «но»! Постоянно одно и то же: «но», «но», «но» — сплошные возражения! Со мной это не пройдет! Я сказал, поедешь на весенние каникулы не в Польшу, а в Австрию, значит, так и будет! Что от тебя хотели в дирекции «Унион»?
— Велели завтра зайти еще раз.
— Со мной?
— Тебе они позвонят.
— Считай, что это место уже за тобой.
Рулль положил вилку на тарелку с недоеденной картошкой, втянул голову в плечи и сунул руки в карманы.
— Мне так неохота! — сказал он глухо.
Мать Рулля вздрогнула и посмотрела на него с выражением безнадежного отчаяния, но отец остался спокоен.
— Неохота — тоже одно из ваших словечек! Неохота! Может, ты думаешь, нам хотелось в вашем возрасте брать винтовку и отправляться к черту на рога, по ту сторону Одера? На четыре года! Но свой долг мы выполнили…
— Ради кого? — спросил Рулль.
Мать покачала головой и сказала:
— Мальчик, ты сам не понимаешь, что говоришь!
Отец отодвинул тарелку, зажег сигарету и принялся расхаживать вокруг стола.
— Великолепно! — сказал он. — Уважаемый сынок упрекает меня, что я четыре года подряд рисковал ради него головой. Чтобы он рос свободным человеком. Чтобы эти красные варвары не вздумали устраивать у нас свой рай. Чтобы его мать…
— Я не то имел в виду…
— Не то? Вечно вы имеете в виду не то, что говорите! Вечно! Зато глотку дерете, все знаете лучше всех! Вот благодарность за то, что вам дают образование! Как становитесь учеными, начинаете умничать и к тому же паясничать!
— Не волнуйся так, Пауль! — сказала мать.
Рулль встал и бочком пробрался к двери.
— Это бесполезно, — пробормотал он. — Мы все равно не поймем друг друга.
— Нет, вы послушайте! Вы только послушайте! — сказал отец и вдруг перешел на крик: — У моего уважаемого сынка не все дома! Мы, видите ли, не поймем друг друга! Вот будет родительский день, и я им покажу, этим учителишкам, которые забивают вам голову. Всем этим господам Криспенховену, Виолату и особенно этому господинчику Грёневольду, представителю другой расы. Где он был, когда мы с ходу добились того, чего эти господа демократы не могут добиться вот уже восемнадцать лет, — остановили красную волну? Где он был, этот умник дерьмовый?