— И он писал статьи в «Фелькишер беобахтер» и в «Рейх». В одной из них говорится, что Томас Манн — морально разложившийся еврей, а Бертольт Брехт…
— Ну, конечно, это не очень красиво. «Молодость быстра на слово»[70], но он и в самом деле был еврей.
— Томас Манн?
— Да.
— Нет, дядя.
— Как? Ты утверждаешь, что Томас Манн не еврей?
— Нет.
— Я был в этом всегда уверен.
Дядя налил себе можжевеловой настойки.
— Хочешь?
— Нет, — сказал Затемин. — Так, значит, доктор Немитц…
— Мальчик, в твоем возрасте люди склонны к поспешным выводам. И слишком резким выводам. Ведь ты допускаешь, что человек может изменить свою точку зрения?
— Извини, дядя, ты прав. Но если бы доктор Немитц не состоял в ХДС и не был католиком, дозволено ли было бы ему менять свои взгляды как перчатки?
— Мальчик, этого ты не понимаешь.
— Не понимаю.
— Немитц — учитель, стало быть, государственный служащий. Государственный служащий обязан подчиняться своему правительству и своему государству. Он не имеет права…
— Думать, как ему заблагорассудится.
— Хорсти, и какая муха тебя сегодня укусила? Послушай, государственный служащий должен по одежке протягивать ножки. Не то может случиться, что он останется голый. А так и замерзнуть недолго. И к тому же его выбросят на улицу. Кое-кто из твоих учителей имеет печальный опыт!
— После сорок пятого?
— Да.
— Это было несправедливо.
— Справедливость, несправедливость! «Не судите, да не судимы будете», — сказано в библии.
Тетка принесла из кухни чистую посуду и поставила ее в буфет.
— Вы опять взялись за политику? — спросила она, покачав головой.
— Дай нам поговорить, мать! Я пытаюсь объяснить мальчику кое-что! А теперь послушаем-ка новости.
— Еще один вопрос, дядя…
— Да?
— Если опять будет обсуждаться вопрос о введении смертной казни, ваша фракция тоже будет единодушна в своем решении?
— Ну, сначала, конечно, будут разногласия.
— Но в конце концов ваше решение будет принято единогласно?
— Да, черт побери!
— Как же это получается?
— Мальчик, человек предполагает, а бог располагает. Человек не может все решить своим умом. Господь незримо участвует, когда принимаются решения такой большой важности.
— Ты тридцать лет назад тоже так думал, дядя?
— Конечно же, мальчик!
— Спасибо, это я и хотел знать.
— Не за что, Хорстхен. Спрашивай всегда, когда тебе что-нибудь неясно. Я не зря последние тридцать лет занимаюсь муниципальной политикой.
— Для меня теперь многое стало понятным, дядя. Только вот еще что…
— А последние известия? — сказала тетка.
— Сейчас только без пяти восемь. Те, кто раньше придерживался другого мнения, — что происходит с ними при голосовании?
— Они меняют свою точку зрения.
— Почему?
— Потому, что они понимают, что заблуждались.
— Неужели?
— Да, если не считать незначительного меньшинства.
— А они?
— Они должны сделать для себя определенные выводы.
— То есть?
— Что так нельзя! Это погубило Веймарскую республику! Терпимость имеет границы. Пусть они себе ищут партию, которая представляет их точку зрения.
— Значит, вам они больше не нужны?
— Значит, нет. Это парализует силу партии.
— Уже ровно восемь, — сказала тетка.
Затемин встал.
— А кто, собственно, направил в нашу школу доктора Немитца? — спросил он между прочим.
— Как кто? Комиссия по делам школы и культуры.
— А кто в ней сидит?
— Исключительно достойные люди.
— Из разных партий?
— Конечно.
— Дядя Герман, вот ты торговец углем, а кто остальные в этой комиссии?
— Столяр, адвокат, сборщик налогов, архитектор…
— И они действительно разбираются в наших делах, в делах школы?
— Ну, непосредственно в этих вопросах, конечно, нет. Но зато они разбираются…
— В муниципальной политике.
— Совершенно верно. Поверни-ка выключатель.
— Отрегулировать резкость?
— Да. Вот так хорошо. Спасибо.
Затемин пошел к двери.
— Ты не хочешь остаться? — спросила тетка. — Потом будет викторина.
— Нет, спасибо. Мне надо еще кое-что подготовить к школе. А потом, может, я ненадолго зайду к Клаусену.
— До десяти, — сказал дядя.
— Ну конечно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мальчик.