Он продолжал улыбаться, даже когда спустился в кубрик. Он был уверен, что все уже спят. Но стоило ему прилечь на свою койку, как сверху свесилась вихрастая голова, и Костя Арабаджи спросил шепотом:
- Видел Клавку?
- Сказала, что будет ждать.
- А как у тебя дела? Впрочем, можешь не отвечать. Факт, как говорится, "на лице".
Нечаев притворился спящим. Косте только попадись на зуб!.. Он был родом из Балаклавы, но мог заткнуть за пояс любого одессита. Но тут Нечаева выручил Яков Белкин. Приподнявщись на локте, он так рявкнул, что Костя поспешил спрятать голову под подушку.
И стало тихо. Из открытого иллюминатора в кубрик проникал по-ночному теплый шелест моря. И смутно белели в темноте простыни и подушки, придавленные головами спящих. А Нечаев лежал и думал о том, что за те полтора года, которые они провели бок о бок в одном, и балагур Костя Арабаджи, и увалень Яков Белкин - вот о ком не скажешь, что он родом из Одессы! - и тихий Шкляр по прозвищу Сеня-Сенечка, чья койка была напротив, и все остальные матросы, даже те, с которыми он иногда спорил, стали ему так дороги и необходимы, что теперь он не мыслил себе дальнейшей жизни без них.
Когда корабль выходит в открытое море, и вдруг раздается сигнал тревоги, и все занимают свои места согласно боевому расписанию, и от напряженного ожидания на скулах натягивается кожа, - в такие минуты с особой остротой радуешься тому, что ты не одинок. Хорошо, что рядом с тобой товарищи. Вот они стоят в брезентовых робах, Один, второй, третий... И вдруг ты начинаешь понимать, что они тебе дороже всех людей на свете. Что ты без них?
И теперь он тоже думал о них.
Но потом он перенесся из действительности в прошлое, в котором было тепло и уютно именно потому, что в нем была Аннушка. В это прошлое он возврашался всегда охотно. Он заметил, что люди вообще живут не столько в настоящем - разговаривают, работают, несут караульную службу - сколько в прошлом, в этой стране воспоминаний, в которой никогда не бывает ни слишком холодно, ни слишком жарко. Эта страна была освещена тихим солнцем. И в ней все еще можно было изменить по своему желанию, стоило лишь захотеть. Бесплодное занятие? Никому еще не удавалось улучшить и исправить собственную жизнь? Может быть... Но человеку позарез надо чувствовать себя хозяином собственной судьбы. У него можно отобрать свободу и жизнь, но отобрать у него мечту - нельзя.
С мыслью об этом Нечаев и заснул.
Разбудил его мощный удар, который, должно быть, глубоко вошел в каменистую землю, где-то за Камышевой бухтой. Нечаев вскочил. Уже на палубе он услышал громкий рваный гул каких-то самолетов, который заваливался за горизонт.
Было четыре часа утра.
С тех пор уже не стихал тяжелый топот матросских ботинок. Тревога, отбой, тревога, отбой... В этом новом - теперь уже боевом! - распорядке дней и ночей как бы стало мало места для Аннушки. И все-таки война для него как бы еще не начиналась по-настоящему. Не потому ли, что она еще не стала его личной войной?
Вражеские самолеты бомбили Севастополь. Вражеские суда подстерегали крейсер в открытом море. Но это все еще чем-то напоминало учения. Стоило самолетам противника покинуть небо, как возникало такое чувство, словно нет войны.
А сводки между тем становились все более и более зловещими. Кингисеппское направление, Новгородское направление, Гомельское и Одесское направления... Мертвые географические карты с меридианами и параллелями, с низменностями и горными хребтами ожили, пришли в движение...
И в один из дней командир крейсера, кавторанг, неожиданно скомандовал:
- Желающие защищать Одессу - шаг вперед!..
Они шагнули вместе, комендоры и электрики, минеры и сигнальщики. Никто из них не мог поступить иначе. Отсидеться за спиной товарища? А как посмотришь ему в глаза?..
Но кавторанг не мог списать на берег весь экипаж. Специалисты ему самому были нужны. И он, чувствуя неловкость из-за того, что должен кого-то незаслуженно обидеть, а кого-то выделить и как бы наградить своим доверием, сморщился и приказал:
- Отставить!..
Несмотря на золотые нашивки и высокое командирское звание, кавторанг был таким же, как те загорелые парни, которые стояли в шеренгах напротив него. Он чувствовал то же, что чувствовали они. Поэтому он приказал принести список личного состава.
- Андриенко - шаг вперед. Арабаджи, Белкин...
Мичман называл фамилии высоким срывающимся голосом, и тревога Нечаева, напрягавшего слух, росла с каждой минутой. Вот уже дошла очередь и до Шкляра. Потом мичман назвал старшину второй статьи яценко и умолк.
Все!.. Как же так? Они уйдут, а он, Нечаев, останется. Его ноги приросли к палубе, словно надели свинцовые водолазные калоши. Как же так?..
И тут он услышал голос Кости Арабаджи.
- Товарищ капитан второго ранга. Разрешите обратиться... Ошибочка вышла. А как же Нечаев? Все знают, что он одессит.
- Нечаев? Что ж, твоя правда. Каждый имеет право защищать свой город, свой дом. - Кавторанг повернулся к мичману: - Допишите Нечаева.
И снова день стал солнечным, светлым, и веселые блики запрыгали с волны на волну. Очутивщись рядом с Костей, Нечаев незаметно пожал его руку.
Их зачислили в одну роту. Нечаева, Костю, Якова Белкина и Сеню-Сенечку. Народ подобрался подходящий, разбитной и веселый. Кто с крейсера "Коминтерн", а кто с эсминцев. И с командиром им тоже повезло. Высокий насмешливый лейтенант представился им необычно. Пройдясь перед строем с заложенными за спину руками, он вдруг резко остановился и произнес: "Лейтенант Гасовский. Прошу любить и жаловать".
Несколько дней прошло в томительном ожидании. Потом они погрузились на двухтрубный "Днепр". Раньше это было мирное судно, Нечаев его отлично его знал. Теперь же оно ощетинилось мелкокалиберными зенитками, установленными возле капитанского мостика и на корме, и приняло бравый вид. У зениток стояли молчаливые матросы в брезентовых робах с противогазными сумками через плечо. Они вглядывались в горизонт. И море, и небо были темными.